Клятва (ЛП)

Но до тех пор она рискует угодить под опеку королевы.
А это означало, что её отправят в трудовой лагерь. Но в этом случае, Бруклинн скорее умрет, чем примет потерю статуса Торговца и скатиться вниз на ступень своего социального положения.
Все сироты становились членами Обслуживающего класса.
Арон остановился. Лицо его теперь было серьезным, а глаза необыкновенно печальными.
— Я слышал кое-что. — сказал он с сожалением в голосе.
— Покупатели иногда болтают про Бруклинн в лавке моего отца, но эти разговоры не касаются её благополучия.
Они говорят, что она слишком своенравна, что отец плюнул на неё, что он ей слишком много позволяет.
Кто-то утверждает, что отец должен держать её под замком, другие говорят, как это печально, что матери её больше нет и некому её контролировать.
Он покачал головой.
— Мне не приходилось слышать, чтобы отец не мог бы содержать её, но я волнуюсь всякий раз как её имя всплывает в разговорах.
И я боюсь, что вскоре услышу как их причитания вылились в нечто худшие, — он посмотрел на меня, перехватив мой взгляд, — в нечто опасное.
Мы оба знали к чему он клонит. У меня перехватило дыхание и я потянулась к его руке.
Я хотела сказать ему, что это было невозможно, что никто не может заподозрить Бруклинн в предательстве, что никто не посмеет обвинить её в связях с революционерами.
Но я понимала, что не права.
Я знала, что у Брук нет бунтарских мыслей, но кто-нибудь другой мог посчитать иначе и высказать свои мысли вслух.
Иногда, чаще, чем хотелось бы, достаточно было пообещать награду и твой же сосед мог легко изменить свои привязанности.
И такая как Брук, девушка без матери и отца, способного высказаться в её защиту, могла стать легкой мишенью.
— Надеюсь, ты предупредишь меня, если услышишь подобные разговоры? — спросила я, не совсем представляя что же буду делать с этой информацией. Но понимала, что просто не могу позволить, чтобы её забрали.
Как это случилось с Шайенн Гудвин.
— Ты же знаешь, что предупрежу. — заверил меня Арон, и я знала, что он именно так и поступит.
Он взял меня за руку, и мы шли так всю дорогу. Это напомнило мне, что он всё еще мой друг.
И что я могла рассчитывать на него.
Я склонила голову к его плечу, получив еще одну порцию утешения от того, что он рядом.
— Сколько раз я должна повторить тебе? Это была случайность.
Я не сразу поняла, что она перешла на Термани.
Я уже устала объясняться, но было не важно, сколько бы раз я не повторяла эти слова, мой отец не удовлетворялся этим объяснением.
Он был слишком взволнован.
Он расхаживал по комнате взад и вперед, и, не смотря на то, что у него был целый день, чтобы успокоиться после инцидента в ресторане, который случился на кануне вечером, его плечи были по-прежнему опущены под тяжким бременем, которое я на них взвалила.
Из-за своей оплошности.
— Чарлина, пожалуйста, это не те ошибки, которые ты можешь себе позволить.
Всё о чем я говорю, так это то, что ты должна быть осторожна.
всегда осторожна.
Лицо отца раскраснелось, он приложил мозолистую руку к щеке.
По лбу пролегли морщины, он хмурился.
— Я беспокоюсь за тебя.
Я переживаю за всех нас.
— Знаю, — ответила я, упрямо отказываясь потакать своим родителям, которые предпочитают говорить на Парсоне.
Я предпочитала, по большей части, говорить на Англайском.
Всё время на Англайском.
Тогда не было места недоразумениям, не было места ошибкам.
Я хотела бы, чтобы все понимали это так же, как и я.
Он присел на диван в маленьком жилом пространстве нашего дома.
Здесь было уютно, и оно было наполнено воспоминаниями.
Я знала наизусть каждый уголок, каждый камешек, каждую деревянную дощечку и каждый темную щелочку.
Это был дом, в котором я родилась и в котором воспитывалась. Внезапно я почувствовала себя недостойной этого спасительного островка. Из-за того, что не оправдала доверия отца.
Я понимала — возможно, даже больше, чем кто-либо — чем ему пришлось пожертвовать, чтобы обеспечить нашу безопасность.
Я всё еще помню ту ночь, когда была того же возраста, что и Анджелина сейчас.
Ночь, когда некий человек постучал в нашу дверь требуя поговорить с моим отцом и отказываясь уйти без ответов на свои вопросы.
Отец затолкал меня в мою спальню, наказав ждать там, пока он не скажет, что я вне опасности и разрешит выйти.
Или до тех пор пока мать не вернется домой.
И я старалась повиноваться. Попыталась спрятаться под кроватью — как он и настаивал — но я была так испугана.
Тот вечер был еще так свеж в моей памяти: холодный каменный пол под моими босыми ногами, когда я выползла из своего укрытия; кукла, прижатая к груди, слова, громыхающие по ту сторону двери.
— Джозеф, я слышал, что она сделала.
Тот человек заговорил с ней на Термани и она ответила ему.
Она поняла всё, что он сказал.
— Она же мерзость! — голос, что я услышала, в котором слышались негодование и страх, не принадлежал моему отцу.
— Ничего ты не слышал.
Она дитя.
Она всего лишь забавлялась.
— Нет, она действительно всё понимала и ты подвергаешь нас всех риску позволяя ей здесь находиться.! — Я задержала дыхание, прислонившись лбом к грубо-отесанным доскам двери, единственной преграде, разделяющую меня с отцом.
А затем мой отец произнес рассерженным, но настойчивым голосом.
— Ты должен покинуть мой дом.
Тебе нечего здесь делать.
Последующая тишина, была слишком долгой, и такая значительная, что уже тогда я достаточно хорошо понимала, что это такое, бояться пустоты.
Я отступила на шаг назад, всё еще дрожа в полумраке.
Я помнила, как тот другой мужчина потом снова заговорил, почти шепотом.
— То что она умеет, не законно.
Либо ты сдашь её, либо я.
Мой отец тут же ответил.
— Я не могу позволить тебе так поступить.
Я попятилась назад, крепко прижимая к себе куклу, делая медленные и осторожные шаги, я попятилась назад.
Как и велел папа, я, как можно тише, забралась под кровать, свернувшись там калачиком. А по щекам текли слезы.
Закрыв лицо руками, пыталась защититься сначала от ужасных звуков, а потом от оглушающей тишины, наступившей за дверью.
Я дрожала в темноте, панически страшась, что эти звуки появятся вновь и, проникнув сквозь закрытую дверь, доберутся до меня.
Но ничего такого не произошло, а последовавшия потом тишина, казалось, тянулась бесконечно.
Когда я устала, то положила лоб на холодный пол и ждала.
Наконец, когда скрипнула входная дверь, моё сердце чуть не выпрыгнуло из груди.
В мгновение ока во мне все встрепенулось.
Я открыла глаза пошире, чтобы постараться повнимательнее рассмотреть сквозь темноту, чьи же это ноги прошаркали к моей кровати.
По моей коже пробежали мурашки от скрипучего звука, издаваемого тяжелыми ботинками об каменный пол.
Я приподнялась на локтях, вглядываясь в темноту.
В горле стоял ком.
А потом матрац надо мной прогнулся и я услышала тяжелый вдох.
— Ты уже можешь выйти.
Услышав голос своего отца, я поползла на животе, изо всех сил работая локтями.
Но не успела полностью вылезти, как отец уже тащил меня вверх, прижимал к себе.
Обвив отца руками, подогнув под себя ноги, я уселась на его теплых коленях.
Вдохнула его запах.
Он долго держал меня прежде, чем заговорить снова, вероятно потому что было очень много всего, о чём мы не должны говорить, очень много того, что должно остаться невысказанным.
Наконец его голос загрохотал из груди напротив моего уха.
Теперь он говорил на Англайском. Более мягкие слоги языка заставляли его слова казаться менее резкими, чем прежде, когда он разговаривал с человеком в другой комнате.
— Ты не можешь больше допускать подобных оплошностей.
Ты должна быть осмотрительней.
Когда он снимал меня со своих коленей и укладывал на мягкие подушки, то переключился назад на более гортанный тон нашего родного языка.