Голубая лента

— Стало быть, вы просто путешественник?
— Нет, не совсем… Хотя, пожалуй, можно сказать и так…
— Вы немец?
— Нет. Австриец.
— О, я так и думал! По акценту. Вы из Вены?
— Да, я уроженец Вены.
— О, Вена! Чудесный город, я обожаю Вену! — радостно воскликнул Уоррен.
Теперь он заговорил по-немецки, которым отлично владел. До сих пор они беседовали по-английски. Молодой человек бегло говорил на шести языках.
— Вы, вероятно, слышали, что с нами едет ваша знаменитая соотечественница?
Кинский взглянул на него.
— Госпожа Кёнигсгартен! Вы, наверное, знаете ее?
Кинский опустил голову и промолчал.
Уоррен с высоты своего роста — без малого сто восемьдесят сантиметров — смотрел на макушку соседа. Опущенные веки Кинского серыми пятнами выделялись на его изможденном, желтом лице. И вдруг Уоррен увидел, как помрачнел его собеседник.
— Госпожа Кёнигсгартен дает завтра концерт. Сбор пойдет в пенсионную кассу пароходной компании.
— Да, я ее знаю, — отозвался наконец Кинский, не поднимая головы. — Даже очень хорошо знаю.
— Лично знакомы?! — воскликнул Уоррен. У него сразу же мелькнула мысль, что Кинский может представить его певице.
Но тот отшатнулся, его испугала резкость возгласа Уоррена. Лицо его потемнело.
— Да, знаком, — произнес он изменившимся вдруг голосом, — но, пожалуй, будет вернее, если я скажу, что когда-то знал ее очень хорошо. Наши пути как-то разошлись. Понимаете, в жизни случается такое… — Он попытался улыбнуться, но улыбка не удалась.
— О да, понимаю! — ответил Уоррен, смутившись. Но потом добавил прежним любезным тоном: — Мы, вероятно, увидимся за ленчем, господин Кинский? Верно я произношу вашу фамилию?
— Да, верно.
Странный человек, думал Уоррен, поднимаясь в ресторан. Для чего, собственно, он едет в Нью-Йорк? Не по делам, не с научной целью, не путешествовать… А как он, скажем прямо, снисходительно разглядывал меня? Ох уж эти австрийские аристократы, нет на свете людей высокомернее их.
Кинский, Кинский… Где и когда ты слышал это имя? Ну-ка, вспомни, Уоррен! Где и когда ты видел это лицо? Где, когда? Вспомни-ка, Уоррен, пошевели мозгами! Теперь ему казалось, что он видел его не в жизни, а на фотографии. Это был хоть и небольшой, но все-таки шаг вперед.
Когда Принс покинул каюту, Кинский опять стал распаковывать свой саквояж; делал он это равнодушно и рассеянно, как человек, который принялся за дело, лишь бы отвлечься от навязчивых мыслей. Он поставил на умывальник флаконы и бритвенный прибор и начал полировать свои холеные ногти. Потом бросил это занятие и долго сидел в задумчивости.
Не убрав вещей, он растянулся на койке, устремил глаза в потолок и выкурил одну за другой три сигареты.
— Так она здесь! Она действительно здесь! — прошептал он. Его губы дрожали. Он закрыл глаза.
6
Когда Ева Кёнигсгартен проснулась, было почти темно. Она не сразу сообразила, где находится. Койка, на которой она лежала, покачивалась, а где-то под ней, на большой глубине, раздавался стук, тяжелый и равномерный, точно удары отбойных молотков в рудничной штольне. Ах да, она на море! Ева открыла глаза в радостном возбуждении. С чего бы это? А, понятно: во сне она видела Грету.
Она лежала на пригорке, вблизи своей виллы под Гайдельбергом, где обычно проводила отпуск. Было лето. Горячий, напоенный солнцем воздух ласкал ее лицо. Она лежала в траве среди полевых цветов, вдыхая их чудесный, нежный аромат. Внизу, в серебристой дымке, раскинулась долина Некара. Подле Евы на корточках сидела ее очаровательная маленькая дочурка Грета и, давясь от смеха, стебельком щекотала ей нос. Ева притворялась, будто спит, и, отмахиваясь, бранила какую-то надоедливую муху, а ее милая дочурка заливалась смехом. В этом и заключалась их игра. Вдруг Грета исчезла, и Ева услышала ее голос из синей чащи ближнего леса. Она сразу села, окликнула ее: Грета! Но ребенок не отозвался. Грета! Грета, отвечай же! Испуганно вскочив на ноги, объятая ужасом, Ева кинулась в лес. Тогда Грета, прятавшаяся за кустом, рассмеялась. Тут Ева проснулась.
От сна осталось ощущение летнего зноя, аромата горячих цветов и трав и сухой, пахнущей известью земли. Куда же так внезапно исчезла ее длинноногая девочка? Придумала новую шалость? Она улыбнулась. Сон подарил ей столько счастливых минут; как ясно видела она Грету!
Ева приподнялась и включила свет. На столике возле постели стоял портрет ее милой девчушки, она брала его с собой во все поездки. Другой портрет, крохотный, величиной с почтовую марку, она носила на шее, как талисман, вместе с золотым крестиком своей покойной матери, не снимая его ни днем, ни ночью. Ева поцеловала портрет и сказала с упреком:
— Почему ты убежала, злая девчонка? Напугала меня, проказница ты этакая!
Ее маленькая дочурка засмеялась в ответ — точно так, как смеялась во сне.
Марта осторожно выглянула из ванной комнаты.
— Ты звала меня, Ева?
Нет, Ева не звала ее, она разговаривала сама с собой.
— Был здесь кто-нибудь? — спросила она.
— Да, приходил профессор Райфенберг, но я сказала, что ты легла спать и просила ни в коем случае тебя не будить.
— Что он сказал?
— Ну, сказал, что завтра, ровно в десять, придет на урок. Потом стюард принес приглашение, вот оно.
Директор Хенрики писал, что имеет честь пригласить Еву поужинать сегодня вечером в ресторане «Риц» в очень небольшом кругу. Ева поморщилась: оставили бы ее лучше в покое. Ее нисколько не радовало приглашение, но отказаться было неловко. Она черкнула несколько строк на своей визитной карточке и отослала ее со стюардом. Потом опять лениво зарылась в подушки и в полумраке каюты продолжала болтать с Мартой, как всегда не дожидаясь ее ответа. Еве уже полюбилась каюта, предоставленная ей пароходной компанией: уютная маленькая квартирка, в которой сразу чувствуешь себя как дома. Да, здесь, в этих славных комнатках, она наконец действительно отдохнет. Ей никого не хочется видеть, ни единого человека, люди действуют ей на нервы. Райфенберг и Гарденер, разумеется, не в счет. И еду ей пусть тоже подают в каюту. Как ей хотелось отдохнуть и заняться собой!
— Смотри же, Марта, на завтра пригласи массажистку, у меня слишком располнела грудь. А потом я хочу заняться гимнастикой. Ах, Марта, меня одолела лень. Ты замечаешь, я день ото дня становлюсь все ленивей?
И Ева вдруг громко расхохоталась. Она умела смеяться светло и радостно, как никакая другая женщина, в ее звонком, серебряном смехе сразу угадывался прекрасный голос.
— Пора вставать, Ева, — недовольно сказала Марта. — Не то ванна опять остынет. — В тоне Марты слышался упрек, и Ева тотчас поднялась. Марта опекала ее, когда она была еще молодой девушкой, и с той поры осталась для Евы непререкаемым авторитетом.
После ванны Ева закуталась в синий шелковый китайский халат и, слоняясь по своему маленькому полуосвещенному салону, рассеянно переставляла букеты цветов, наслаждаясь их благоуханием. Вдруг она заметила целый куст белой махровой сирени. Сирень была какого-то редкого сорта и издавала чудесный аромат. Как же она раньше не заметила этот необыкновенный куст? И ни визитной карточки, ни письма, ничего. Она стояла, не отрывая глаз от сирени.
— Марта! — крикнула она. — Как попала сюда эта белая сирень?
— Ее принес стюард.
— Так позови сюда стюарда, — настойчиво сказала Ева.
Белая сирень взволновала ее. Она догадывалась, кто ее прислал, — никому другому не пришло бы в голову прислать целый куст. Теперь уже скоро и телеграмму принесут. Наконец пришел стюард. Он сообщил, что корзину с сиренью ему передал другой стюард и велел отнести ее в каюту г-жи Кёнигсгартен.
— Пришлите, пожалуйста, ко мне этого стюарда! — приказала Ева.
Спустя некоторое время стюард вернулся и сказал, что не сумел разыскать человека, передавшего ему сирень: он получил ее сразу же после отплытия, все суетились, и на борту было так много незнакомых ему стюардов.