Голубая лента

Ева помрачнела. В голову полез всякий вздор. Она вдруг почувствовала себя по-настоящему несчастной. Ее превосходного настроения как не бывало. Лишь бы чем-нибудь заняться, она открыла шкаф и стала выбирать платье для вечера, хотя у нее не было ни малейшего желания покидать каюту. Какая глупость, что она ответила согласием на приглашение директора! А ведь все из пустого тщеславия!
— Знаешь, Марта, мне так опротивела эта жизнь! Сидели бы мы лучше в нашем саду, в Гайдельберге. С Гретой.
Да, Марта тоже находила, что это было бы разумней.
В дверь постучали.
— Никого, никого! Слышишь, Марта, никого не хочу видеть, — вспылила Ева и, по дурной своей привычке, топнула ногой.
Но Марта вернулась на цыпочках и, почтительно согнув сутулую спину, зашептала:
— Пришел секретарь Гарденера. Гарденер спрашивает, нельзя ли ему зайти на чашку чаю.
— Гарденер? — Ева облегченно вздохнула. — О да, конечно, Гарденеру я буду очень рада.
Гарденер всегда относился к ней по-отечески заботливо. Приветливый и спокойный, он был одним из тех немногих мужчин, которые ничего от нее не хотели. Ему она была искренне рада.
Гарденер пришел.
— Я так соскучился по вас, Ева, — сказал он. — Мы не виделись долгие месяцы, и мне не терпелось поскорей узнать, не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен.
Это был его постоянный вопрос при встречах с Евой. Он неловко обнял ее и потрепал по щеке.
Гарденер, высокий, грузный пожилой человек с густой седеющей шевелюрой, слегка сутулился, едва приметно волочил правую ногу и тяжело, с присвистом дышал. В его лице с грубыми чертами и необыкновенно темной, изрезанной глубокими морщинами кожей чувствовались грусть и усталость.
— Вот мы и встретились, бэби! — сказал он, стараясь придать веселый тон своему голосу и глядя на нее печальными серыми глазами. Потом грузно, словно с тяжкой ношей на плечах, опустился в кресло.
Он вздохнул, но весь светился радостью.
— Я счастлив снова видеть вас, Ева. Надеюсь, вам живется хорошо?
Гарденер любил Еву, как родную дочь. Ее здоровье и свежесть, ее энергия действовали на него живительно. Они познакомились несколько лет тому назад в Чикаго, и он сразу же почувствовал к ней искреннее и глубокое расположение. Несколько недель она гостила у него, в его имении «Эвелин-парк», и он всегда с удовольствием вспоминал об этих чудесных днях. Еве не нужно было ничего делать, не нужно было даже говорить, — одно ее присутствие доставляло ему радость. Приезжая в Европу, он не упускал случая побывать у нее, даже если был по горло занят делами. Он был бы счастлив, если бы она всегда могла быть рядом с ним.
— Да, живется мне превосходно, — ответила Ева, — а вам, Гарденер?
Помрачнев, Гарденер медленно покачал головой. Ева догадывалась: его огорчали дети — Джордж и Хейзл.
Вот уже несколько лет сын Гарденера Джордж живет в Париже среди богемы, пишет картины и проводит время в кругу прихлебателей, льстецов, сомнительных женщин, щедрой рукой швыряя деньги на ветер. А старик надеялся, что когда-нибудь сын возьмет на себя дела Барренхилса. Горькое разочарование терзало его.
Джорджа Ева никогда не видела, но с Хейзл она познакомилась в поместье Гарденера «Эвелин-парк», неподалеку от Питтсбурга. Хейзл была рослой, мужеподобной женщиной, с сильным, как у отца, подбородком и огромной рыжей копной волос. Человек с ясным умом, суровая, сухая, она вместе с тем была капризна до истерии и непостижимо своенравна. Еще подростком она заинтересовалась политикой, сделалась социалисткой. Дочь Гарденера ораторствовала на профсоюзных собраниях, фанатически встряхивая взлохмаченной копной рыжих волос. После собраний она на своем роскошном лимузине возвращалась в «Эвелин-парк», тиранила полдюжины слуг и читала старому Гарденеру лекции о принципах социализма. Он тогда тяжко страдал и заболел желтухой. С тех пор его кожа и приобрела такой темный оттенок.
— А Хейзл? Как поживает Хейзл? — спросила Ева.
— Кто знает?.. — Гарденер развел руками и опять медленно покачал головой. — Она уехала из «Эвелин-парка».
— Уехала из «Эвелин-парка»?! — воскликнула Ева удивленно.
— Да, она покинула меня, — с горечью ответил Гарденер.
Ева молча разлила чай. Потом промолвила:
— Ну что ж, Гарденер, вы ведь знаете Хейзл, у нее бывают причуды.
Гарденер кивнул.
— Да, разумеется. Мне ли не знать? Уже три месяца, как она ушла, сказала — навсегда.
— Но вы не верите?
— Все возможно, теперь она занята негритянской проблемой.
— Негритянской проблемой? Это у нее пройдет, как и многое другое.
Гарденер скептически пожал плечами.
— Быть может. Вы желаете мне добра, Ева. У вас доброе сердце, дитя мое. Может, пройдет… А может, и не пройдет. На этот раз в игру замешан мужчина. Впервые в жизнь Хейзл вошел мужчина.
Случилось это так: в один прекрасный день в Питтсбурге объявился негритянский апостол, некий доктор Бейкер, образованный негр. Атлет, метра в два ростом, с белым, белее, чем у любого белого, лицом. Этот доктор Бейкер прибыл из Нью-Йорка, из Гарлема, он выступал в Чикаго, Сен-Луи. Всюду имел невероятный успех. Он борется за политическое и социальное равноправие своей расы. Ну и пусть его. Законы Штатов каждому дают право бороться за любое доброе дело.
Хейзл увлеклась доктором Бейкером и не пропускала ни одного собрания, где он ораторствовал. Она подружилась с ним и вместе с ним выходила на трибуну агитировать за дело негров. Хейзл Гарденер!
В газетах моментально появились фотографии: Хейзл Гарденер и доктор Бейкер. Хейзл Гарденер возмущена линчеванием несчастных негров, Хейзл Гарденер считает суды Линча позором американской нации.
Такова была история, происшедшая с Хейзл. Теперь она с доктором Бейкером в Новом Орлеане. До Гарденера дошли слухи, что Хейзл вступила с доктором Бейкером в связь. Она хочет показать, что не все американки во власти предрассудков.
Гарденер умолк и сидел, полузакрыв глаза. Ева тоже молчала. Она прониклась его глубоким горем.
Потом Ева заговорила о забастовке в Барренхилсе: о ней она узнала из газет.
— Забастовка тянется уже несколько недель? — спросила Ева.
Гарденер еще больше ссутулился.
— Да, — сказал он, — полтора месяца. Дело обстоит скверно, весьма скверно. Я надеюсь лишь на то, что директор Барренхилса, Хольцман, сумеет затянуть переговоры до моего возвращения. Но не будем говорить об этом, Ева, ни слова больше обо всех этих невеселых делах.
Гарденер выпрямился в кресле.
— Надеюсь, — заговорил он совсем другим тоном, — что на этот раз вы подольше задержитесь в Америке, а мне так хочется, чтобы вы какое-то время снова погостили в «Эвелин-парке»! Вы можете остаться там, сколько пожелаете. Навсегда, если это вам будет угодно.
Ева рассмеялась.
— Посмотрим. Недели две, пожалуй, и можно будет выкроить.
Вдруг Гарденер о чем-то вспомнил. Он порылся в кармане и вытащил сложенную вдвое телеграмму.
— Это вам от нашего общего доброго друга Клинглера.
Ева взволнованно развернула телеграмму.
— Да это целое письмо! — засмеялась она и стала читать.
— Наш добрый друг Клинглер поручил мне взять вас под свое покровительство, Ева, — сказал Гарденер. — Итак, я ежедневно буду осведомляться, не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен. Клинглер и вправду хорошо к вам относится.
— Я это знаю, Гарденер. И я к нему питаю большую симпатию.
— Могу я телеграфировать ему об этом?
— Как вам угодно! — Ева рассмеялась.
— Наш друг Клинглер лучший и добрейший в мире человек, — продолжал Гарденер. — Он хорош собой, здоров и обладает большим состоянием. И он любит вас, Ева! Не пойму, почему вы так долго раздумываете?
Ева опять рассмеялась.
— Будет вам, Гарденер. Довольно об этом!
— Молчу, молчу, Ева, — сказал Гарденер и с усилием поднялся. Он стоял задумавшись, что-то припоминая.
Как-то вечером, в «Эвелин-парке», Ева с профессором Райфенбергом музицировали — непринужденно, словно были одни. Об этом вечере и вспомнил Гарденер: он был незабываемо прекрасен! Тогда в «Эвелин-парке» гостил и его друг Клинглер. С той поры Клинглер, серьезный, спокойный человек, от Евы без ума. Да, прекрасный был вечер. Гарденер грустно улыбнулся. Он больше не проронил ни слова. И, только прощаясь, сказал: