Свет и тени

- Володя! 
Володя стоял перед нею и уничтожался. Он смотрел на складки мамина платья, на мамины бледные руки и чувствовал на своих трепетных веках ее испуганные взгляды. 
- Что это? - спросила мама. 
- Ну что ж, мама, - вдруг заговорил Володя, - ведь это ж первая! 
- Первая! 
- Ну, ведь это со всяким может быть. И право, это нечаянно. 
- Ах, Володя, Володя! 
Володя заплакал, по-ребячьи размазывая слезы ладонью по щекам. 
- Мамочка, не сердись, - зашептал он. 
- Вот твои тени! - сказала мама. 
В ее голосе Володе послышались слезы. Сердце его сжалось. Он взглянул на маму. Она плакала. Он бросился к ней. 
- Мама, мама, - повторял он, целуя ее руки, - я брошу, право, брошу всякие тени. 
XX 
Володя сделал громадное усилие воли, - и не занимался тенями, как его ни тянуло к ним. Он старался наверстать пропущенное из уроков. 
Но тени настойчиво мерещились ему. Пусть он вызывал их, складывая пальцы, пусть он не громоздил предмет на предмет, чтоб они отбросили тень на стене, - тени сами обступали его, назойливые, неотвязные. Володе уже незанимательны стали предметы, он их почти и не видел, - все его внимание уходило на их тени. 
Когда он шел домой и солнце, бывало, проглянет из осенних туч хоть в дымчатой ризке, - он радовался, что повсюду побежали тени. Тени от лампы стояли около него, когда он вечером был дома. 
Тени везде, вокруг, - резкие тени от огней, смутные от рассеянного дневного света, - все они теснились к Володе, скрещивались, обволакивали его неразрывной сетью. Некоторые из них были непонятны, загадочны, другие напоминали что-то, на что-то намекали, - но были и милые тени, близкие, знакомые, - вот их-то и сам Володя, хотя и мимовольно, искал и ловил повсюду в беспорядочном мелькании чуждых теней. Но грустны были эти милые и знакомые тени. 
Когда же замечал Володя, что сам он ищет этих теней, он терзался совестью и шел каяться к маме. 
Случилось однажды, что Володя не одолел соблазна, пристроился к стене и начал показывать себе бычка. Мама застала его. 
- Опять! - сердито воскликнула она. - Нет, я наконец попрошу директора, чтобы тебя сажали в карцер. 
Володя досадливо покраснел и угрюмо ответил: 
- И там есть стена. Везде стена. 
- Володя! - горестно воскликнула мама. - Что ты говоришь! 
Но Володя уже кается в своей грубости и плачет. 
- Мама, я сам не знаю, что со мною делается. 
XXI 
А мама все не может одолеть своего суеверного страха теней. Ей все чаще думается, что она, как Володя, погрузится в созерцание теней, но она старается утешить себя. 
- Какие глупые мысли! - говорит она себе. - Все обойдется, даст бог, благополучно: нашалится и перестанет. 
А сердце замирает от тайного ужаса, и настойчиво забегает ее мысль, пугливая перед жизнью, навстречу будущим печалям. 
В тоскливые минуты утра она поверяет свою душу, вспоминает свою жизнь, - и видит ее пустоту, ненужность, бесцельность. Одно только бессмысленное мелькание теней, сливающихся в густеющих сумерках. 
"Зачем я жила? - спрашивает она себя. - Для сына? Но для чего? Чтобы и он стал добычею теней, маниаком с узким горизонтом, - прикованный к иллюзиям, к бессмысленным отражениям на безжизненной стене?" 
"И он тоже войдет в жизнь и даст жизнь ряду существований, призрачных и ненужных, как сон". 
Она садится в кресло у окна и думает, думает. 
Она заламывает в тоске прекрасные белые руки. Мысли ее разбегаются. Она смотрит на свои заломленные руки и начинает соображать, какие из этого могли бы выйти фигуры на тени. Она ловит себя на этом и в испуге вскакивает. 
- Боже мой! - восклицает она. - Да ведь это - безумие. 
XXII 
За обедом мама смотрит на Володю. 
"Он побледнел и похудел с тех пор, как ему попалась эта несчастная книжка. И весь он переменился, - характером и всем. Говорят, характер перед смертью меняется. Что, если он умрет?" 
"Ах, нет, нет, не дай, господи!" 
Ложка задрожала в ее руке. Она подняла к образу боязливые глаза. 
- Володя, да отчего ж ты не доел супа? - испуганно спрашивает она. 
- Не хочется, мама. 
- Володя, не капризничай, голубчик, - ведь это же вредно - не есть супу. 
Володя лениво улыбается и медленно кончает суп. Мама налила ему слишком полную тарелку. Он откидывается на спинку стула и хочет сказать с досады, что суп был невкусен. Но у мамы такое обеспокоенное лицо, что Володя не смеет говорить об этом и бледно улыбается. 
- Теперь я сыт, - говорит он. 
- Ах, нет, Володя, сегодня все твое любимое. 
Володя печально вздыхает: он уже знает, что если мама говорит о его любимых блюдах, то это значит: будет его пичкать. Он догадывается, что и за чаем мама заставит его, как и вчера, есть мясо. 
XXIII 
Вечером мама говорит Володе: 
- Володя, милый мой, ты опять увлечешься, - уж лучше ты не затворяй дверей! 
Володя принимается за уроки. Но ему досадно, что за его спиною открыта дверь и что мама иногда проходит мимо этой двери. 
- Я так не могу, - кричит он, шумно отодвигая стул, - я не могу ничем заняться, когда дверь настежь. 
- Володя, зачем же ты кричишь? - ласково укоряет мама. 
Володя уже раскаивается и плачет. Мама ласкает его и уговаривает: 
- Ведь я, Володенька, о тебе забочусь, чтобы помочь тебе справиться с твоим увлечением. 
- Мама, посиди здесь, - просит Володя. 
Мама берет книгу и садится у Володина стола. Несколько минут Володя работает спокойно. Но фигура мамы начинает понемногу раздражать его. 
"Точно над больным!" - злобно думает он. 
Его мысли перебиваются, он досадливо двигается и кусает губы. Мама наконец замечает это и уходит из комнаты. 
Но Володя не чувствует облегчения. Он терзается раскаянием, что показал свое нетерпение. Он пробует заниматься, - и не может. Наконец он идет за мамой. 
- Мама, зачем же ты ушла? - робко спрашивает он. 
XXIV 
Ночь под праздник. Перед образами теплятся лампады. 
Поздно и тихо. Мама не спит. В таинственном сумраке спальни она стоит на коленях, молится и плачет, всхлипывая по-детски. 
Ее косы бегут на белое платье; плечи ее вздрагивают. Умоляющим движением подымает она руки к груди и заплаканными глазами смотрит на икону. Лампада на цепях еле заметно зыблется от ее горячего дыхания. Тени колышутся, толпятся в углах, шевелятся за киотом и лепечут что-то тайное. Безнадежная тоска в их лепете, неизъяснимая грусть в их медленно-зыбких колыханиях.