Вниз по Уралу

— Многоумные граждане! Нас дождем нахлещет на воде. Переждали бы в палатке.
Валерьян Павлович понюхал воздух.
— До ночи не будет дождя. У меня примета есть. Плывем! За дудаками выберемся только завтра. Я знаю одно место для ночевки. И рыбы, и утки, и куропатки. Эльдорадо!
Погрузили все в лодки. Уродливую черную птицу, не годную ни на варево, ни на жарево, Павел Дмитриевич бережно уложил в корму. Поплыли по серой реке в Эльдорадо. Упали первые крупные капли дождя, потом засеял частый и мелкий. Валерьян Павлович бодро кричал:
— Ничего! У меня примета есть. Пузыри от дождя на воде — значит, дождь ненадолго.
Ни неба, ни берегов. Сверху вода, внизу вода. Непромокаемые плащи, как водится, промокли. Одежда прилипла к телу. По лицу неустанными слезами струился дождь, застилал глаза, мешал видеть. Короткошерстая Грайка, пойнтер, дрожмя дрожала, временами взвизгивала. Калиненко, посинелый, измокший, меланхолично декламировал Есенина. Букву «г» он выговаривал по-южному:
«Дорохая, сядем рядом. Похлядим в хлаза друх друху…»
С дикой бодростью Валерьян Павлович громко и неверно запевал:
— Мы на лодочке катались…
Но, захлебнувшись дождем, кашлял и замолкал.
Со второй лодки озабоченно прокричал Павел Дмитриевич:
— Валерьян Павлович, еще далеко до Эльдорадо? Дождь-то обложной.
Я в унисон с дождем принялась точить всех в нашей лодке попреками. Никто не оборвал меня. Гребцы усиленно гребли. Свободно сидящие боролись с мокротой. Река пузырилась под каплями, но плывем больше часа, дождь все льет, и конца не видно. Наконец на обеих лодках начался дружный ропот:
— Приставай к берегу! Черт с ним, с Эльдорадо!
И капитан прокричал:
— Приставай к высокому берегу, тут невдалеке должен быть аул!
Между двумя берегами намыло мель в целый островок. Лодка «Москва» обогнула ее слева, мы — с правой стороны, и дно нашей лодки затрещало. Въехали, спасибо. Долго длилась перебранка рулевого и гребцов. В конце концов решили: пристать нам к одному берегу, «Москве» — к другому. Небо как будто насытилось измокшими жертвами. Дождь поредел и перестал. С большим трудом передали на «Москву» Калиненко. Они вдвоем с Василием Павловичем должны были отправиться в аул. Калиненко ворчал:
— Я вам не Христос, гулять по водам не привык.
Ухнув раза два по пояс, он все-таки выбрался на островок, оттуда — на «Москву». Разведчики вскарабкались на берег, ушли искать аул. Павел Дмитриевич примостился на прибрежной крутизне. Их пустая лодка мирно покачивалась внизу. Мы вчетвером выбрались на мокрый песок. Мужчины стали разводить костер. И только что по сучьям побежал огонь, снова пошел дождь. Низенькая ветла на берегу не защищала от него. Мы перестали бороться со стихией. Валерьян Павлович и Костя приплясывали, напевая:
— Это Эльдорадо! Вот так Эльдорадо!
Дождь был теплый, а к сырости мы постепенно привыкли. Я от скуки принялась щипать Костиных куропаток. Двое ушли за талы искать птицу. Николай Павлович ходил, как часовой, по берегу, время от времени окликая Павла Дмитриевича:
— Эй, Мальмгрем, вы живы?
Тот полулежал на выемке противоположного берега. Сначала он отзывался, потом смолк. Мы долго вглядывались и наконец рассмотрели: он спокойно спал под дождем. Наконец истощились последние хляби. Солнце ясно воссияло над нами. Затрещали два высоких веселых костра на обоих берегах. Павел Дмитриевич выспался и тоже сушился у огня.
  
Алексей Толстой
 
ИЗ ОХОТНИЧЬЕГО ДНЕВНИКА
 
1
Европа круто обрывается с правого берега. Налево — Азия. На правом берегу — казачьи поселки, налево — киргизские аулы и юрты. Хотя все это — разговор, оба берега пустынны, редкие селения — где-то в степях за горячей мглой. Урал вьется по ровной, как стол, пустыне. Яры и светло-песчаные отмели, неширокие заросли ивы и тополя. Течение подмывает берег, песчаные обрывы с шумом рушатся в реку, обнажая веревки солодкового корня (миллионы пудов лакрицы), сваливая в Урал целые леса. Из воды торчат пни и коряги (бедствие для судоходства).
Бледное небо тронуто в бесконечной высоте пленкой перистых облаков. На эту страну за четыре летних месяца не упало ни капли дождя. Зной. На круче, на фарватерных вехах сидят орлы, коршуны плавают не спеша над отмелями, дрожит крыльями пустельга. На песочке у воды — кулики-сороки, кулички-воробьи, чибисы, длинноногие, кривоклювые кроншнепы. Летит серо-сизый вяхирь через реку, стаями с полей на озера мчатся дуры-утки. Лишь редко заметишь на верху яра отверстие — землянка бакенщика. Сам бакенщик-казак и помощник его (непременно киргиз) сидят под ветлой. Рыбу ловить им запрещено. Курят, глядят на излучину реки, на вешки, на голые пески…
Тишина здесь с девятнадцатого года, доисторическая, народу после гражданской войны осталось самое малое число. Раз в две недели проходит пароход. Прежде уральские казачки так берегли Урал, что за крик, — если кто шумел на берегу, беспокоя ленивую рыбу, — били и штрафовали. Теперь по руслу наколотили фашинных заграждений, сбивающих струю в фарватер, шлепают пароходные колеса. Осетр, любя выходить из омута на отмель, кушать и нежиться, недоволен шумом. Время заповедного Урала ушло безвозвратно. Старые казаки грозят покидать с кручи всех водных инженеров, бакенщиков и капитанов, поломать фашины. Но, думается, осетр в конце концов привыкнет к культуре, — обойдется. Тем более что пароходное движение не слишком здесь бойкое: ночью пароходы становятся на якорь, днем маются на перекатах; то вдруг поперек Урала вброд едет казак на волах — и нужно давать задний ход, чтобы не задавить человека… «Ты, трах… тарарах, — кричат в рупор с парохода, — проезжай скорей…» Но не торопится бородатый казак, бредя по пояс в воде за возом. Или зашуршало днище о песок — сели. Команда и добровольцы вылезают с лопатами в воду и разгребают песок, на закинутом якоре пароход протягивается по вершку в час. Желающие могут купаться или поохотиться на озерах.
Здесь не Миссисипи. И вот бакенщик и помощник-киргиз видят: плывут по реке две лодки. В передней — три нездешних человека, наполовину голые, на носу жмурится собака, на корме — женщина с папироской и в рыбачьей соломенной шляпе, одета в розовую ночную рубашку. На задней лодке — пять человек, тоже нездешние, голые, облупленные, гребут лениво, — жарко, торопиться некуда. В лодке — куча мешков, чемоданов, ведер, удочек, ружей. На мачте висит кусок вяленого осетра. (Это я настоял на том, чтобы из пойманного на перемет осетра сделали балык. Шумели, спорили, голову и хвост все-таки съели в ухе, а потом за балык благодарили).
Год сиди под ветлой на круче — ничего подобного не увидишь. Бакенщик и киргиз (у этого на косоглазом лице гладко натянута кожа, — ни удивленья, никакого впечатления, азиатское равнодушие, сидит, как Будда) думают: «Эти едут неспроста, этим чего-то здесь надо…» В передней лодке поднялся человек в подштанниках, заколотых спереди английской булавкой.
— Эй, казак, озера здесь есть? (Бакенщик, подумав, отвечает, что есть.) А уток много?
— Много…
— А гусей видал?..
— Гусей-то? — не спеша отвечает, что и гусей видал, гусей тоже много…
На лодках совещаются, курят, лодки медленно уносятся течением вдоль яра. Бакенщик спрашивает вдогонку:
— Чьи будете?
— Из Ленинграда… Из Москвы, — доносится из лодок.
Женщина в розовой ночной рубашке кричит из-под шляпы:
— Охотничья экспедиция…
Так и поверил казак, что охотничья экспедиция… Хотя — везут бабу… Оглядывается на киргиза. У того сердоликовые глаза — ни удивления, ни впечатления…
— А сазаны здесь есть?
— Вон под тем яром — много…
Лодки унесло. Ошпаренные солнцем члены охотничьей экспедиции лениво (вам, северянам, городским, такой лени не понять) берутся за весла. Четвертый час. Нужно выбирать место для лагеря. Подгребают к песчаной отмели, где валяются сухие коряги-дрова. Сзади — светло-зеленые талы. За ними — степь, озера. Один в соломенной шляпе (из-под нее блестят веселые зубы), по пояс голый, в плотных, с вырванным задом галифе, запевает романтически: