Опрокинутый лес
- Нет.
- Не скучно слушать? Это долгая история.
- Нет, - ответила она.
Форд кивнул. Он подышал на руки, потом положил их на стол.
- Жила во Флориде одна женщина, - начал он свой рассказ, - она приходила на бега каждый вечер. Женщине этой было далеко за шестьдесят. Волосы ярко-рыжие от хны, лицо сильно накрашено. Вид измученный и все такое, но сразу видно, что когда-то была хороша. - Он снова подышал на руки. - Звали ее миссис Риццио. Она была вдова. Всегда носила серебристую лису, даже в жару.
Однажды вечером, на бегах, я спас ее деньги, много денег - несколько тысяч долларов. Она была пьяна почти до бесчувствия. Миссис Риццио в благодарность захотела что-нибудь для меня сделать. Сперва надумала отправить к дантисту. (В то время мой рот зиял пустотами. Я посещал врачей, но редко. А когда мне было четырнадцать, один коновал в Расине взял да и выдрал мне почти все зубы.) Я вежливо отказался, объяснив, что днем хожу в школу и что мне некогда. Миссис Риццио безумно огорчилась. По-моему, ей хотелось, чтобы я стал киноартистом.
Я решил, что на том все и закончится, но не тут-то было. Она придумала кое-что поинтереснее, - сказал Форд. - Тебе правда не холодно, Корин?
Корин покачала головой.
Он кивнул и как-то уж очень глубоко вздохнул. Потом, на выдохе, объяснил:
- Всякий раз, встречаясь со мной на бегах, она стала совать мне в руку небольшие белые полоски бумаги. Писала она всегда зелеными чернилами, очень мелким, но разборчивым почерком. Просто печатала.
На первой полоске, которую она мне дала, сверху было написано: "Уильям Батлер Йейтс", под фамилией - название: "Остров на озере Иннисфри", а ниже - выписанное целиком стихотворение.
Нет, я не подумал, что это шутка. Я решил, что у нее не все дома. Но стихотворение прочитал, - говорил Форд, поглядывая на Корин, - прочитал при свете прожекторов. А потом, черт его знает почему, выучил.
Я бормотал его себе под нос, дожидаясь начала бегов. И внезапно красота захватила меня. Я до того разволновался, что после первого забега ушел.
Я спешил в аптеку, потому что знал, что там есть словари. Мне не терпелось узнать, что такое "лозняк", "топь", "коноплянка". Я не мог ждать.
Форд третий раз дыхнул в продолговатые ладони.
- Миссис Риццио приносила мне по стихотворению каждый вечер, говорил он, - я запомнил или выучил все. Она давала мне только хорошие стихи. Для меня навсегда останется загадкой, почему она, с ее поэтическим вкусом, хотела, чтобы я играл в кино. Не исключено, что она просто ценила деньги. Но, так или иначе, от нее я узнал все лучшее, что есть у Кольриджа, Йейтса, Китса, Вордсворта, Байрона, Шелли. Немного из Уитмена. Кое-что Элиота.
Я ни разу не поблагодарил миссис Риццио. Ни разу не сказал, как много значат для меня стихи. Я опасался, что чары рассеются - все это казалось мне волшебством.
Я понимал, что обязан что-то предпринять, пока не закрылись бега. Я не хотел с окончанием сезона лишиться стихов. Мне не приходило в голову, что я могу сам порыться в публичной библиотеке. В моем распоряжении была и школьная библиотека, но я не улавливал связи между школой и поэзией.
Я ждал до последнего дня, а потом спросил, где миссис Риццио берет стихи.
Она была очень добра. Пригласила меня к себе домой, чтобы я мог посмотреть ее книги. В тот же вечер я поехал с ней. Сердце у меня до того колотилось, что я боялся вылететь из машины.
На следующий день после того, как я увидел книги, мне предстояло сказать боссу, поеду ли я вместе с ним в Майами после экзаменов. Я должен был через неделю получить свидетельство об окончании школы. В Майами я решил не ехать. Миссис Риццио предложила мне пользоваться ее библиотекой, когда захочу. Жила она в Таллахасси, и я прикинул, что на попутках туда не больше часа. Я бросил работу.
Школа осталась позади, я стал ежедневно проводить у миссис Риццио часов по восемнадцать-девятнадцать, не меньше.
Так продолжалось два месяца, пока от перенапряжения у меня не сдали глаза. Очков я тогда не носил, а зрение было никудышное. Левый глаз почти перестал видеть.
Но в библиотеку к миссис Риццио я все равно приходил. Боялся, что она перестанет меня пускать, если узнает, что я совсем не разбираю слов. В общем, я ей просто не сказал о глазах. Недели три я сидел в библиотеке с раннего утра до позднего вечера над раскрытой книгой, опасаясь, что кто-нибудь войдет и увидит меня.
Так я начал писать стихи сам.
Я писал слов по восемь-десять на листке бумаги очень крупными буквами, чтобы было легко читать. Занимался я этим около месяца и заполнил два небольших дешевых блокнота. Потом я вдруг все бросил. Без определенной причины. Думаю, больше из-за того, что меня угнетало собственное невежество. Ну и, конечно, ослепнуть я тоже побаивался. У любого поступка причин обычно бывает несколько. Короче говоря, бросил.
Дело было в октябре. Я поступил в университет.
Судя по интонации, рассказ Форда то ли близился к концу, то ли уже завершился. Он улыбнулся Корин.
- Ты все еще похожа на школьницу, Корин. Посмотри на свои руки.
Корин, как примерная ученица, сидела, сложив перед собой руки на столе.
- Видишь ли... - вдруг сказал он и замолчал.
Корин не пришла на выручку. Форд был вынужден договорить.
- Видишь ли, - повторил он, не сводя глаз с ее сложенных рук, - семь с половиной лет в моей жизни не было ничего, кроме поэзии. А до этого, он замялся, - годы и годы неустроенности. Еще - недоедание. Ну и "Мальчики-разбойники". - Форд опять замолчал, и Корин подумала, что он решил прямо сказать о том, что ему приспособиться к жизни было труднее, чем другим. Но он снова стал излагать факты. Говоря о себе, он избегал поэзии.
- Я никогда не брал в рот спиртного, - сказал он очень спокойно, словно признался в чем-то совсем заурядном. - Не потому, что моя мать была алкоголичкой. Я и не курил. Когда я был совсем маленький, кто-то сказал мне, что от алкоголя и табака притупляются вкусовые ощущения. По-моему, я до сих пор остаюсь в плену детских предрассудков. - Тут Форд выпрямился. Движение было едва заметное. Но от Корин оно не укрылось. Форд впервые показал, что следит за собой. Он тем не менее продолжал дальше, причем без натуги. - До сих пор, покупая билет на поезд, я удивляюсь, что должен платить полную цену. Я чувствую, что меня провели, надули, когда у меня в руке обычный взрослый билет. Мне было пятнадцать, а мать все еще говорила кондукторам, что мне нет двенадцати.