Юность

- Не выдумывайте! 
Сашка спит. Прикрыв дверь, мы сидим в кухне, вместе с хозяйками пьем чай. Гранович поужинал и отправился поболтать с девушками - они устроились в доме напротив. Гулевой вместе с наборщиками и шоферами - на третьей квартире. У них будет ночевать и Кудрин. 
Аня, так зовут мать Сашки, задумчиво смотрит на огонь лампы, неторопливо рассказывает: 
- Недолго они тут похозяйничали, а на всю жизнь запомним!.. Без крайней нужды на улицу, бывало, и не выйдет никто. На работу, конечно, гоняли. Все больше дороги расчищать... 
- Так уж вы и чистили, - усмехается свекровь. 
Быстрая улыбка пробегает по лицу женщины. От неверного света лампешки оно кажется еще более усталым. 
- Это верно, - оживляется Аня. - До вечера, бывало, задание никак не выходит. Полицаи орут! 
- Из местных полицаи? 
- И здешние были, - Убежали? 
- Кто убежал, а кого шлепнули. 
- Ну, интересно, кто они? 
- Так, подонки, - брезгливо говорит Аня. - Разве кто из добрых людей пойдет? 
- А Степан-то Николаич - пошел, - откликается свекровь. 
- Какой же он добрый? Такая же гадина, - жестко говорит Аня. 
- Кто это? 
- Бургомистр наш, Никольский. Зубным врачом тут был. 
- Коронки мне еще ставил, - вспоминает свекровь, - И что же, сам пошел? 
Аня вскидывает голову. 
- Наверно, сам... Ведь вот удивительно: сколько он тут работал - я уж и не помню. Девчонкой еще в сад к ним ходила. Обходительный такой, внимательный. Ну, и думала - человек как человек. А вот довелось, дрянь из него и полезла наружу!.. Смотришь, бывало, как он из комендатуры на пролетке катит - сердце зайдется! Ах, ты, думаешь, гадина, - сколько лет мы тебя за своего считали! 
Аня на минуту замолкает. 
- И подумать ничего нельзя было. Держал он, говорят, когда-то частную практику - так ведь когда это было! Оказывается, нет, - нутро черное, беленьким только прикидывался. 
- Не поймали? 
- Куда там! На полуторке укатил, набил полну машину. Говорят, сейчас опять где-то бургомистром. 
- Далеко не убежит, такое добро они долго возить не будут, - позевывает Левашов. - Швали у них и своей достаточно. 
- Конечно, не убежит, - соглашается Аня. - Мама, а знаешь, кто ко мне сегодня заходил? 
- Кто? 
- Нюрка Кирсанова. 
Свекровь всплескивает руками. 
- Да что ей, бесстыжей, от тебя надо? И не посовестилась? 
- Захотела от кого совести!.. Приходила узнать, нельзя ли ей в райкомхоз поступить. 
- А вы что? 
- Сказали, что немецкой подстилке делать у нас нечего!.. Подружка была, - дрогнувшим голосом поясняет Аня. 
- Да уж какая она тебе подружка? - горячо протестует свекровь. Бессемейная, девка вертлявая! 
- Какая ни была, а дружили, - твердо говорит Аня. - Раньше-то она не такая была. Да, видно, тонка: пришли эти - свихнулась. 
- Приходила еще, выхвалялась, - негодует свеккровь. - Я, говорит, устроенная теперь!.. Ганс там у ней, что ли, какой был? 
- И не один еще. 
- Срам какой!.. И что же она теперь? 
- Ну. что - плачет. Говорит - ошиблась... А зашел к нам военный смотрю, так глазами и запрыгала! 
Пресс задумчиво барабанит пальцами по столу. Левашов курит, - видно, что он очень устал. Метников сидит в самом углу, что-то быстро записывает. Делает он это, как и Гранович, довольно часто. У этих питомцев Литинститута есть хватка, какой нет у меня. Я только переживаю то, что вижу и слышу. Поглядывая на своего рыжего секретаря, впервые думаю о том, что наблюдательность, трудолюбие, вероятно, и создают писателя. 
- Я пойду, - поднимается Левашов. 
- Да, пора, - соглашается Пресс. - Хозяйкам тоже отдыхать надо. 
Редактор и Левашов уходят, слышно, как под ними шуршит сухая солома. Укладываются и хозяйки. Метников еще минуту-другую пишет, потом закрывает блокнот. 
- Знаете, Прохоров, не кто-нибудь, а мы с вами должны будем рассказать об этой войне следующим поколениям. Выйдет не выйдет, - он похлопывает по блокноту, - а пытаться надо. 
- У вас книжки есть? 
Метников откровенно усмехается. 
- Одна была. Таких книжек лучше не писать... 
Хорошо начавшийся разговор прерывает Гранович. 
Он тщательно закрывает за собой дверь, молча раздевается. 
- Что, сердцеед? - насмешливо спрашивает Метников. - Погнали тебя девчата? 
- Сам ты сердцеед! Сухарь! - вспыхивает Гранович. 
- Погнали! - хохочет Метников. - Да, Машенька - девушка решительная. Генеральская дочь. 
- Я запрещаю говорить о ней пошлости! Слышишь? 
- Запрещай, запрещай. Только тише: люди спят. - Метников, улыбаясь, смотрит на Грановича, мягко говорит: - Дурак ты, Женька! 
Гранович утихает. 
- Ну и ладно. Ты один умный... Я по-хорошему, понимаешь? Нравится она мне. 
- Вот и давай по-хорошему: пошли спать. 
Гранович безнадежно машет рукой. 
Потихоньку укладываемся. В комнате темно, тихо, слышно, как посапывает во сне Сашка. 
- Толя, - негромко окликает Гранович. 
Метников молчит. 
- Спит уже... Прохоров, вы спите? 
- Нет. 
- Правда, Машенька - чудесная девушка? 
- Правда. 
Гранович долго молчит. Я начинаю дремать, но он снова спрашивает: 
- Хотите, почитаю стихи? 
- Почитайте. 
Гранович приподнимается, свистящим шепотом читает: 
На весеннем, на шумном Арбате... 
Глаза у Машеньки нежные. 
- Вот, не одному вам счастливым быть! - встречает она меня утром. Отец письмо прислал. Хотите почитать? 
Мне неловко отказываться, еще более неловко читать. 
На голубоватом разграфленном листке - четкие, собранные строки. 
"Здравствуй, моя цыганочка!.." 
Письмо коротенькое, ласковое; пробежав его, почемуто ясно представляю пожилого человека, много пережившего, немного грустного. У него седые волосы, внимательные глаза, суховатые быстрые руки. 
Отец журит Машеньку за самоуправство - уехала, не спросясь, бросила институт. Полушутя спрашивает: 
не хочет ли она перейти в его армию? "Газета у нас такая же, а отцовский глаз ближе... Знаю, как ты сейчас вздернешь свой милый носишко, потому и не настаиваю. Хотел написать о тебе Федору Антоновичу - вашему командующему (это мой старый товарищ), да подумал, что обидишься... А вот "приданое" свое забрала - это меня тревожит. Не замуж ли ты собралась? Не торопись, дочка: счастье нам кажется всюду, а приходит только бднажды..."