Дневники 1930-1931

Алеша Толстой, предвидя события, устраивается: собирается ехать в колхозы, берет квартиру в коллективе и т. п. Вслед за ним и Шишков. Замятин дергается… Петров-Водкин болеет… Чтение «Погорельщины» {40}. Некий Лев… Куклин. Шаг в «Октябрь». Устройство «Мишки».
19 <Февраля>. Лева болен ангиной, ходил к нему в больницу и подивился на Екатерину Семеновну: нет никого на земле серее ее, такая некрасивая, маленькая, неразвитая, с неподвижным умом, и какой герой она в больнице! Замечательно, что она, такая великая человеколюбка, религию считает обманом и церковь ненавидит без всякого раздумья даже, считая мошенничеством. Оно так наверно и должно казаться всякому, кто поглощен спасением жизни. Меня поразил этот источник безбожия…
21 Февраля. Все поплыло в весенних лучах. Вот уж денек! Писатели собираются и валом валят смотреть на посевную кампанию, как в былое время валом валили на войну. И ни одной подлинной книги никто не написал о войне до сих пор! Вероятно, главная причина этому даже и не гнет цензуры, а просто, что фронт событий так велик, что писателю невозможно осмотреть его весь и описывать в частном явлении общее дело.
Скажем попросту, что при наблюдении и описании таких событий, как война или как нынешняя посевная кампания, задача писателя в каждом частном явлении всего огромного фронта представить как общее дело. Но весь фронт осмотреть невозможно, потому частное заслоняет общее и, вероятно, потому все мы, корреспонденты всякой войны {41}, потерпели неудачу: у нас нет о войне ни одной подлинно хорошей книги.
Теперь на посевной фронт все валят совершенно так же, как валили когда-то мы на войну. Два часа, проведенные мною в издательстве, прошли… что делу время, потехе час. Литература в известном смысле, конечно, потеха. Федерация дала мне в руки несколько документов в таком роде очень смешных: напр., один молодой человек, написавший единственный рассказ, не застав редактора, оставил записку ему, что он завтра едет на посев и просит изготовить договор и деньги… И сколько таких!
Ошибка нашей молодежи во время войны была, я теперь хорошо понимаю, в том, что мы стремились туда, где не пишут, а только делают и, как писатели, попадали в постыдное положение бездействующих наблюдателей. Некоторые из нас, понимая это, делались санитарами. Но этот подлог кончился наказанием: надо было не ехать, а жить своей обыкновенной жизнью и записывать, как обыкновенная жизнь изменяется в связи с событиями и успехами фронта. Сейчас посев возьму для примера, в Москве на Конной, мне рассказывали, в один из конских базаров, после торга случилось, что осталось три лошади без хозяев. Такого факта на Конной никогда не бывало и, если его анализировать, то я уверен, что события в глубине страны предстанут гораздо более выгоднее для литератора, чем если он поедет туда и после больших хлопот и ссор за помещение попадет на место действия и будет смотреть в упор…
Я это говорю в виде предупреждения, но никак не для того чтобы оставить события и сидеть дома. Нет, пусть едут, но побольше думают о деле, чем о себе. Надо бы немного подготовить себя, и цель моя обратить внимание всех на одну очень полезную и забытую книгу [4].
<На полях:> В частных разрозненных явлениях уметь выслушивать ритм общего дела, — вот необходимое условие создания великих художественных произведений. Но как можно, сидя в окопе простым солдатом, видеть ход общего дела на фронте в тысячу верст. Вот почему, несмотря на массовое устремление писателей на войну, до сих пор не только великой, но и средней книги о ней не написано. А еще причина: что делу время, потехе — час. Литература в известном смысле, конечно, потеха.
22 Февраля. У Левы осложнение в ухе.
Классовый подход к умирающим (в больнице выбрасывают трех больных, разъясненных лишенцами).
Каждый день нарастает народный стон.
Память отшибло
В какой-то деревне (рассказывала Марья-о-го-го!) две вдовы не согласились идти в колхоз и, конечно, как ведь говорится, что насилия нет, по их требованию выслали землемера нарезать им землю, двум особенно. Этот землемер был известный всем, потому что ездил везде с ударной бригадой и уговаривал мужиков идти в коллективы. Случилась, когда этот землемер нарезал вдовам землю, оттепель, где-то на льду поскользнулся, упал навзничь и затылком пришелся об лед. Вдовы помогли ему подняться, а он, как оправился, и говорит им:
— Вот, милые вдовушки, только вы две во всей деревне оказались людьми и не пошли в коллектив, умные вы и хорошие, а они все бараны.
Вдовы это поняли так, что землемеру при ударе затылком об лед память отшибло, и он сразу все выученное забыл и стал, каким был. Дивный этот случай обращения землемера — от человека к человеку потихоньку обошел весь край.
<На полях:> Об ударниках всюду теперь пошли легенды в том роде например, что вот-де говорили, говорили — уговорили мужиков, но один ударник вышел до ветру и там одному мужику сказал: «Стойте на своем до последнего, нас не слушайте, мы тоже за вас, да нам нельзя, мы не сами говорим».
От хорошей жизни.
Рассказывал на базаре садовник, будто два мужика легли под машину и оставили после себя записку: «В смерти своей никого не виним, уходим от хорошей жизни».
24 Февраля. Заключил договор с Федерацией о книге рассказов (взял вперед 625 руб.).
В Октябре: рукопись {42} увез Фадеев, ответ через 4 дня.
Познакомил Зою с Дунечкой.
По дороге разговор со Свириным.
Окрмолокосоюз. Шел я вечером по Петровке, думаю о своем, ничего не вижу и вдруг очнулся: я стоял у витрины магазина Окружного молочного союза. Десятки сильных электроламп заливали светом пустые прилавки, огромные раскрытые цинковые баки, предназначенные для хранения масла и тоже пустые. Совсем ничего не было в пустом магазине, только кое-где желтелись и красовались головки деревянных бутафорских сыров. А посередине магазина был столик какой-то, совсем чужой этому молочному магазину, у этого столика, согнувшись, какой-то человек резал алмазом стекло, резал и отламывал, а другой, вероятно, заведующий магазином, в хорошем пальто с каракулевой шалью, заложив руки в карманы, смотрел, как другой режет стекло, и видно было, что он очень скучал и проводил время: только бы шло!
Какая фантазия даст такой образ! В чем же дело? Значит, надо избегать пользоваться своей фантазией, легкой и несовершенной, а идти к самой жизни, которая и есть сущность фантазии.
Головы
На Неглинной у черного входа в Мосторг всегда стоят ломовики: одни привозят, другие увозят товары. В одной фуре малый, кем-то расстроенный, взлезал по каким-то невидимым мне товарам, вероятно, очень неустойчивым: то взлезет, то провалится, грозится кому-то кулаком и ругается матерным словом. Я заглянул в сучок боковой доски огромной фуры, чтобы увидеть, какие же это были неустойчивые товары, и увидел множество бронзовых голов Ленина, по которым рабочий взбирался наверх и проваливался. Это были те самые головы, которые стоят в каждом Волисполкоме {43}, их отливают в Москве и тысячами рассылают по стране.
Выйдя на Кузнецкий, сжатый плотно толпой, я думал про себя: «В каком отношении живая голова Ленина находится к этим медно-болванным, что бы он подумал, если бы при жизни его пророческим видением предстала подвода с сотней медно-болванных его голов, по которым ходит рабочий и ругается на кого-то матерным словом».