Персонных дел мастер
Никита не сразу разглядел гостя полковника — ловкого сухощавого мужчину в дорогом французском кафтане с золочеными пуговицами. С усталым и разочарованным видом сей франт лорнировал выставленную негоциантом на самое видное место копию рубенсовского шедевра «Похищение Европы», казавшуюся Никите верхом искусства.
— Сей служитель Аполлона столь ярко намалевал лица этим мясистым красоткам, что, мнится, не деревенские ли бабы натирали их свеклой! — насмешливо заключил Сонцев и обернулся к Никите, не сводящему глаз с картины: — Ты что же, драгун, знаешь толк в живописном ремесле? — Незнакомец говорил тихо, но с той особой важной и усталой насмешкой, что невольно внушала уважение.
Никита сконфузился, точно его поймали на чем-то запретном. Но ответил внятно и разумно, что учен был писать иконы еще дедом своим, новгородским мастером Изотом Корневым.
— Знаю Изота!
Никита с недоверием посмотрел на незнакомца — лет тому от силы было тридцать.
— Иконы корневского письма ведаю,— пояснил незнакомец.— У дядюшки моего, князя Григория Долгорукого,— теперь незнакомец обращался к Нелидову,— знатное собрание древностей, а особливо он ценит иконы новгородского письма. Он и говаривал мне о Корневе как о последнем, после Федора Ушакова, знатном мастере.— Корнев ему как-то рублевские иконы подновлял — тонкая работа!
Здесь Никита и впрямь вспомнил, что, когда отец его еще был жив, приезжал дед в Москву к какому-то князю выполнять важный заказ. В тот приезд дедушка ему и Ромке еще новые сапожки привез.
— Так что нынешний посол при короле Августе, князь Григорий Долгорукий, выходит, старинный знакомец твоего деда, сержант?! — рассмеялся Нелидов так раскатисто, что голос его на миг как бы притушил все остальные голоса на ярмарке.— А ты сам, значит, род свой ведешь от богомазов! Вот те на! Лучший сержант в полку — и бывший богомаз!
— Подожди, Лука Титыч, не горячись! — резко оборвал полковника Сонцев, должно быть имевший на то полное право, потому как полковник смолк и только пожимал плечами, пока Никита обстоятельно отвечал на вопросы незнакомца: чему учен, где, когда, кем? — Так ты и немецкую грамоту разумеешь? Ай да дед, молодец, выучил внука!
— Да он и сержант отменный!»— подхватил вдруг полковник. — Даром что богомаз, а как лихо бился под Варшавой, под Пупицем! Когда под Тюлендорфом саксонцы нас бросили и полк шел на прорыв, этот тихоня взорвал в тылу у шведов пороховой ящик! За этот подвиг и заработал сержантский чин. А что языки знает, невелика хитрость! Еще год в Польше прослужим, так не то что сержанты, а и простые солдаты по-польски и саксонски болтать научатся.
— Да нет саксонского языка, Лука Титыч! Немецкий язык-то у саксонцев.
— Эка важность, немецкий или саксонский. Одно скажу — скорее бы с их службы вон. Прямо тебе доложу, князь Петр, по старой нашей дружбе и по соседству наших именьишек. Не заберет нас царь Петр Алексеевич от Августа — продаст он нас, как пить дать продаст!
— Буде болтать! Нашел где о высокой политике говорить — на ярмарке! А сержанта, пожалуй, я к себе беру. Петр Алексеевич людишек, способных к чужеземным языкам, как Диоген в бочке, с фонарем в ночи ищет, а ты и самого Цицерона послал бы взрывать пороховые ящики! Зачисли в мою охрану — я Александру Даниловичу Меншикову о том слово замолвлю.
— Жаль расставаться с молодцом! Да что ж, служба! Только брата его я тебе, князь Петр, ни за что не отдам. Тот хоть и младший, а богомазом никогда, почитаю, не был — прирожденный драгун!
На том и порешили начальные люди, не спросив ни у Никиты, ни у Романа и тем паче у Кирилыча, хотят или нет они расставаться друг с другом.
И тем же вечером Никита уже скакал в охране кареты тайного русского дипломатического агента князя Сонцева, а судьбу Романа, как и прежде, определял полк, выступивший на другой неделе, после получения приказа саксонского фельдмаршала Шуленбурга, в далекую Силезию на соединение со всей саксонской армией.
Отель «Вепрь»
Есть подо Львовом маленький городок Янов, как бы утонувший в сосновом лесу.
Вырос он из охотничьей резиденции польского короля Яна Собеского, спасшего в 1683 году в битве под Веной пол-Европы от турецкого нашествия. Но король Ян умер, и городок захирел, не успев толком родиться. С золотых времен короля Яна остался неподалеку от озера в укромной сосновой роще небольшой охотничий отель с корчмой, получивший название в честь водившихся в здешних лесах клыкастых кабанов: «Вепрь». При Собеском тут останавливались важные паны из королевской свиты, случалось заночевать в верхних хоромах и самому королю Яну, а теперь хорошо, если остановится в отеле какой-нибудь захудалый шляхтич, спешащий во Львов на контрактную ярмарку да по дороге потерявший колесо у своей древней брички. Славный некогда отель жил теперь в основном за счет корчмы, где загулявшие хлопцы осушали добрый кухоль пива, глядя на темное зеркало озера. И если бы не старый хозяин отеля пан Глыба, служивший когда-то в золотых гусарах Яна Собеского, давно превратили бы в корчму и верхние хоромы отеля. Но старик упрямился и сохранял королевский номер наверху как память то ли о Яне Собеском, то ли о своей юности. Дела же в корчме он предоставил вести своему племяннику и его языкастой жене, имевшей трех смазливых дочек на выданье, ради которых и являлись сюда пить пиво окрестные хлопцы. Сам же старик обычно сиживал на верхней веранде и все глядел на дорогу, поджидая, может быть, своих золотых гусар. Но гусары не заглядывали в Янов, и даже шведы в последней войне обошли его, напуганные темью яновских сосновых лесов.
Но в один из октябрьских вечеров 1705 года сразу две дорожные кареты остановились у захудалого лесного отеля. Прибытие первой из них было ничем не примечательно, и пан Глыба равнодушно созерцал этот потрепанный дорожный дормез. По одному его виду сразу можно было определить, что сей путешественник закажет самый дешевый номер, да еще долго будет рядиться. .И впрямь, владелец дормеза, отрекомендовавшись магистром Страсбургского университета и разглаживая свое помятое и, должно быть, единственное черное дорожное платье, долго бы еще спорил с паном Глыбой, ежели бы не подкатила вторая карета, сопровождаемая двумя нарядными всадниками. Увидя ее, пан Глыба кубарем скатился с крыльца и успел-таки открыть золоченую дверцу. Вышедший из кареты господин, постоянно мешавший в своей речи польские и немецкие слова, что было в обычае при короле Августе, сразу же заказал королевский номер и отдельный ужин. По тому, как его слуги быстро и ловко распрягали лошадей, пан Глыба сразу' определил бывалых кавалеристов.'
Когда Сонцев, а это был оп, вошел в приготовленный для него королевский номер, он убедился, что со времен королевского посещения в нем ничего не изменилось, разве что ковры были до того вытерты, что сквозь них проглядывали деревянные скрипучие половицы, да французские гобелены на стенах выцвели настолько, что трудно было понять, что там изображено. И только вид, открывшийся ему с веранды, действительно был чудесным и трогал душу. В тихом зеркальном озере отражались высокие недвижные облака, кремовые в лучах закатного солнца, а обступившая озеро громада лесов точно купала в его водах темные вершины своих сосен, и казалось, что сами сосны вот-вот вступят в холодную и прозрачную осеннюю воду. На маленьком островке словно зажгла ярко-багряный костер лиственная роща, а по зеленому лугу, спускавшемуся к вечерним водам на дальнем берегу, перебегали уже темные ночные полосы и поднимался зябкий туман. И как бы дополняя и подчеркивая тишину природы, застыла посреди озера лодка с одиноким рыбаком. Казалось, весь мир с его людской суетой, войнами и бедами остался там, за кромкой яновских лесов, и Сонцев с неожиданной тоской вспомнил вдруг свою деревеньку, что стоит в таких же вот темных костромских лесах и где на погосте лежат его матушка и батюшка.
Впрочем, воспоминание это было смутным и неясным, так как в родных краях князь не был с тех пор, как пятнадцати лет уехал с дядей, старым князем Григорием Долгоруким, взявшим на себя заботы о сироте и определившим его в свое долгое десятилетнее посольство в Париже. Затем, уже при царе Петре Алексеевиче, замелькали поездки в Голландию, Саксонию, Данию, Польшу. Шла великая Северная война, и наряду с войной явной, открытой, где противники стояли лицом к лицу, велась война тайная, где недавний союзник мог оказаться скрытым противником, как случилось с Англией и Голландией, а недавний неприятель мог вдруг и пособить. Дипломатический агент был главной фигурой в этой войне, и ежели полномочному послу в таких переменах политических конъюнктур грозила лишь почетная высылка, то дипломатический агент, по дружескому замечанию тайного посланника Людовика XIV де Бонака, коего он часто встречал на дорогах Северной войны, мог обычно выбирать в случае ареста только между виселицей и расстрелом и даже каторгу считать помилованием. Впрочем, Петр Сонцев за всем своим кажущимся легкомыслием и слабостью скрывал, по характеристике того же де Бонака, железную натуру и редко задумывался о возможных печальных последствиях своей карьеры. Он верил в свой успех прежде всего потому, что верил в конечный успех русского оружия, которое выковывалось в горниле грозной войны и должно было разрешить все колебания и в явной, и в тайной войне. К тому же, будучи в Париже, князь Петр не только обучался языкам и тонкому дипломатическому искусству, но и разным наукам, так что дошел даже до философии. Более всего ему, как сыну своего века, нравилась философия Декарта, и так же как великий философ и математик, выше всего он ставил человеческий разум, опираясь на который человеческая натура могла победить не только невежество, но и страх. И в минуты крайней опасности князь Петр поступал так же, как славный французский маршал Тюренн, который, как истый картезианец, перед тем как идти в атаку, обращался от разума к своему телу со следующим увещеванием: «Ты дрожишь, скелет! О, ты дрожал бы еще более, если бы знал то пекло, в которое я тебя сейчас поведу!»