Игра по-крупному

Приехали из города два школьных приятеля и один не школьный -- их я достал по телефону тайком от жены. Школьных жена приветила, а не школьного отправила быстро. Но я успел дать ему с собой.
И мне было радостно, что все эти люди, навещавшие и навестившие меня, -- близкие, друзья, хорошие знакомые, малознакомые и не знакомые вовсе, -- все эти люди радуются моему, пусть и незначительному, но успеху, любят меня и теперь будут любить еще больше. Люди любят, когда их любят. И я не исключение.
Но по мере того как гость избывал и все более светлела ликом жена, я ощущал растущее беспокойство, связанное, как я безошибочно определял, не с суммой ухлопанных на застолье денег, а с тем, что я изложил на восьмидесяти с лишним страницах и собирался излагать дальше. Да, несомненно, причина состояла в моем изложении: мне казалось, что и стиль не хорош, и слог дурен, и герой мой раскрыт не глубоко, и все остальное: язык, синтаксис, завязка, фабула, перипетии, готовящаяся развязка -- все плохо, плохо и, вообще, -- не повесть, а хлам, типичное не то, как говорят в Одессе. Хотя жене и нравились отрывки, которые я давал ей читать. Но что жена! При чем здесь жена?.. Нет, так писать нельзя. Сие есть неуважение к читателю.
И самое главное: возжелав описать жизнь Игоря Фирсова во всей ее полноте и глубине, я тем не менее заскользил по поверхности, ухватившись за сюжет, как воднолыжник за натянутый трос фала, лавируя меж красных буйков запретных тем, набирая очки и снискивая снисходительные кивки судей. "Но к черту сюжет! --  думал я, выпариваясь на пятый день в бане. -- Отпустим буксир, сбросим лыжи, спасательный жилет и побарахтаемся в холодной и не совсем прозрачной воде. Нырнем поглубже, сколь хватит воздуха, и понаблюдаем: вот мерно колышутся темно-зеленые водоросли; вот стайка рыбной молоди делает поворот "все вдруг"; вот пень-коряга, напоминающий своими темными очертаниями осьминога с картинки, -- все боятся осьминога; а вот под покалывание в ушах открывается дно: светлеют камушки, буреют истлевшие консервные банки, разбитые бутылки опасно торчат острыми краями; старый ботинок, который так любят изображать карикатуристы на крючке незадачливого рыболова, тут как тут; какое дно без зубастого ботинка?.."
Догадываюсь, что скажет редактор. "Эх-ма, -- скажет он, -- писал, писал и дописался. Не токмо уши автора торчат из текста, а и весь он вылез с банным веником в руках и красным кроличьими глазами. Хорошо, хоть срамные места шайкой прикрывает. Тьфу!"
Но кто установил, что Автору заказано обнаруживать уши или другие части своего тела? Разве читатель не вправе знать, с кем он имеет дело, и кто отнимает у него время, которое он с успехом мог бы извести на огороде, у телевизора с женой или изучая содержательную статью "Места заключения" в Большой Советской Энциклопедии 1954 года выпуска. Разве не вправе? Вправе. Поскольку все краткие биографические сведения, помещаемые под фотографией автора (как правило, десятилетней давности), дают о нем самые примитивные представления. Родился там-то, учился, работал тем-то и тем-то, много ездил по стране или, наоборот, не ездил, но тогда "долгое время проработал...", писать начал тогда-то... Скучно.
Я далек от мысли пуститься в изложение подробностей собственной непутевой биографии; далек. Тут, скорее, другое. Мне надоело прятаться за своими героями, и я решил выйти к Читателю напрямую -- поболтать немного, поразмышлять, посоветоваться -- как и в какой форме вести повествование дальше. Может, Читатель скажет: "Короче! Гони сюжет, а мы разберемся". А может, он милостиво разрешит: "Ладно, парень, оставайся. Только не болтай много".
Прошу прощения, Читатель! Прошу прощения.
Я уже вполне пришел в норму, попил крепкого чая, выкурил сигарету и готов вернуться к Игорю Фирсову, который, наверное, изматерил меня в своей теплице за долгое отсутствие. Ну, поехали. С Богом! Семь дней не срок, семь верст не расстояние. Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!..
6.
Фирсов ел суп. Белые шестереночки макаронных изделий, оранжевые огоньки моркови, коричневые завитушки мяса, напоминающие помет мелкого зверька, и картошка.
В "Книге о вкусной и здоровой пище", снаряженной эпиграфом из И. В. Сталина: "Характерная особенность нашей революции состоит в том, что она дала народу не только свободу, но и материальные блага, но и возможность зажиточной жизни", -- в этой увесистой книге, с обильным гастрономическим тиснением на обложке и богатыми иллюстрациями сервировок по различным поводам, приводились рецепты 113 супов и бульонов, включая суп-пюре из консервированных крабов, суп из смородины или клюквы с манной кашей, но супа, которым, обжигаясь, насыщался Игорь, в ней не было. Канули в прошлое, ушли безвозвратно милые сердцам миллионов бульонные кубики -- плоские жестяные коробочки от них и поныне хранятся в каждом семействе, в них содержат сапожные гвоздики, припой с канифолью и иную хозяйственную мелочь, -- ушли, и на смену элегантным кубикам явились пакеты с супами, получившими прозванье бомжовских, от аббревиатуры "бомж" --  лицо без определенного места жительства. Кое-кто уверяет, что бомжовские супы и появились для удовлетворения этой нетребовательной к еде категории населения, заявившей о себе в полный голос в последние десятилетия. Но ничего не скажешь, удобно: высыпал содержимое пакета в воду, поставил на огонь, и через 20 минут густое горячее варево готово к употреблению.
Игорь имел обыкновение разнообразить рецептуру бомжовского супа парой свежих картофелин, нарезанных кубиками, а также кусочками колбасы, брошенными в кастрюлю за несколько минут до готовности.
Но сегодня колбаса отсутствовала, и рецептура оставалась близкой к ГОСТу. Репчатый лук, мелко иссеченный на доске, и молотый красный перец, пылинки которого багровели в супе, делали блюдо вполне аппетитным; вполне.
Что касается питания вообще, тут Фирсов не был привередой. Нет, любил, конечно, любил поесть вкусно и смачно, но в молодые бесшабашные годы, да и позднее привык к контрастам и не огорчался им: вечером --  цыплята табака, шашлыки по-карски, маринованная минога (в пречудном ресторане Дома архитектора, напротив юношеского гнезда Владимира Владимировича Набокова), утром -- рубль восемьдесят в кармане и бутылка скисшего молока в холодильнике. В такие дни на свет божий извлекались банки с крупами, запасенными впрок, приносилось из кладовки ведро с солонушками, квашеная капуста, сдавалась посуда, покупалась картошка, хлеб, лук, чай и осада коварного безденежья выдерживалась с честью.
Запасам провианта Игорь придавал первостепенное значение -- очень скоро он убедился, что его холостяцкая комната неподалеку от метро притягивает к себе гостей самого разного толка и повадок, а собственная беспечность к деньгам и бесхитростное желание не оставаться перед кем бы то ни было в долгу ("Ничего, я добавлю, у меня есть еще десятка", "Мужики, вот последний рубль, дайте только пяточок на метро") частенько ввергают его в ситуацию кризисную и малосимпатичную. Пустые бутылки и вчерашние обещания компании немедля залатать пробоину в бюджете, выломанную совместными усилиями, не обладали поутру реальной возможностью накормить завтраком или переместить владельца комнаты в другой конец города. Сдача же двенадцати- и семнадцатикопеечных бутылок требовала времени и известной сноровки; сокурсники, а позднее сотрудники при встрече отводили глаза: "Старик, я с тобой потом рассчитаюсь. Сейчас у меня ноль. Сколько я тебе должен, ты там прикинь..."
В преддверии неизбежных при холостой жизни стенотрясений Игорь начинал продуктовые заготовления еще в августе. Солил грибы; если удавалось, то и мариновал десяток баночек. Что может быть лучше картошечки с грибами?.. Сушил на даче или дома, над газовой плитой, подберезовики и моховики -- немного перловки, картошки, и суп готов. Покупал несколько кочнов красной капусты, резал их на четыре части и, отправив в банки, заливал горячим маринадом. С картошкой -- милое дело. То же и свекла в трехлитровых баллонах: хочешь -- с майонезом, хочешь -- без оного. Вкусно. Полезно. Прожить можно. Два эмалированных ведра с квашеной капустой зимовали в холодной комнатке с окнами на черный ход -- там некогда жила прислуга, но с послереволюционных времен, когда стал явью дерзкий лозунг. "Кто был никем, тот станет всем", -- хранились припасы всей квартиры. Пробовал мариновать и сладкие болгарские перцы, но оказалось накладно и не к делу: перцы как бесспорная закуска выметались под любого цвета напитки еще до Ноябрьских, и Фирсов не имел житейской хитрости придержать их в чулане и не выставить на стол.