Собрание сочинений (Том 4)

Н о в и к о в. Да кому твоя исповедь нужна? Чего ты оголяешься? Мы тебя просили? 
Б о л ю т и н. Да, не просили. Вы ничего не просите. Ни жизни, ни жалости, ничего. Я дурак пьяный. О, идиот!.. (Ярошу.) А этого зверя уничтожу, пусть тронет только... Только тронь меня! Мне уже все равно. 
Бросается ничком на нары и затихает. Молчание. Ярош поворачивает выключатель и ложится. Зал освещен теперь красным светом из печного поддувала; слабо светятся высокие окна с темными Давидовыми звездами. У двери на стуле дремлет Лутс, держа винтовку между коленями. Валя положила локоть на барьер хор, лица ее не видно, свисают волосы. Новиков у печки задумчиво помешивает угли кочергой. Гречка курит, сидя на нарах. По залу пробегают полосы света от автомобильных фар. 
Где-то далеко раздается одинокий выстрел из винтовки. 
Н о в и к о в (негромко). Николай. 
К о е л и (не сразу). Что? 
Н о в и к о в. Сколько отсюда до Москвы? 
К о е л и (подумав). Километров пятьсот. 
Тишина. 
Н о в и к о в (запевает слабым чистым тенором): 
Вдоль по улице метелица метет. 
За метелицею девица идет. 
Г р е ч к а (тихо вторит): 
Ты постой, постой, хорошая моя, 
Дозволь наглядеться, радость, на тебя. 
Л у т с (очнувшись). Поют! Поют русские... 
Н о в и к о в (закинув голову, медленно и мечтательно): 
На твою ли на приятну красоту, 
На твое ли что на белое лицо... 
Г р е ч к а (вторит): 
Ты постой, постой, хорошая моя, 
Дозволь наглядеться, радость, на тебя... 
2 
Тот же зал. Горит та же лампочка. Снова вечер. Но людей в зале больше - уже десятки советских военнопленных обитают в Н-ской синагоге. Я р о ш чинит сапог. Г р е ч к а мастерит санки. Е р е м е е в зашивает свой кожух, вкладывая в это занятие застенчивую заботливость. Б о л ю т и н лежит, закинув руки за голову. У печки М е р к у л о в с перевязанной головой; ему плохо - он говорит с трудом и трудно поворачивает голову. По-домашнему - внизу, не на хорах - сидит и разговаривает В а л я. 
У двери Л у т с с винтовкой. 
Разговаривают группами и по двое, кто шумно, кто почти шепотом. 
Разговор то разделяет, то объединяет людей. 
Я р о ш. Наша местность скрозь угольная. У наших стариков в морщинах уголь засел - не вымывается. 
М е р к у л о в. А у нас дело чистое - текстиль. Угля нет, работаем на торфе. 
Я р о ш. Торф - ерунда. Антрацит - вот король над королями. 
М е р к у л о в. На торфе тоже ничего. Справлялись. Привычка много значит: у нас привыкли к торфу. 
Е р е м е е в. Смело людей со всей земли... А я по большей части в лесу жил. 
Я р о ш. Наша степь! Говорят, в ней красоты нету. Что они понимают в красоте! Такой воли - аж до свиста в ушах - ни в садах нет, ни в лесу. 
Е р е м е е в. В лесу тихо. Белка орехом играет. Зайцы кувыркаются... 
Я р о ш. В степи травы - вот! По пояс!.. Медом пахнут, а цветов!.. 
Е р е м е е в. Как-то вышел без ружья и наскочил на медведицу. Она детная, свирепая; а при мне только нож. Сцепились - думал, конец... Видишь - вот шрам и вот, это от ее когтей. 
М е р к у л о в. Сила у вас, Еремеев. 
Е р е м е е в. Сила есть. 
Я р о ш. Как-нибудь померимся. 
Е р е м е е в. Сперва поправься как следует. Контузия тебя покачнула. Я сейчас гораздо тебя крепче. Не сладишь со мной. 
Я р о ш. Выйдем на волю - поправлюсь как следует. 
Ш а р а ф у т д и н о в. Уйти трудно. В такой одеже - за три километра видно, что идет пленный. 
Я р о ш. Метель метет, не видать ни дьявола в трех шагах, не то что в трех километрах. 
Ш а р а ф у т д и н о в. Кто пустит пленного переночевать? Побоятся. 
М е р к у л о в. Один побоится, другой побоится, третий пустит. 
Е р е м е е в. Леса надо держаться. В лесах народ непужливый. Хладнокровный. 
Ш а р а ф у т д и н о в. Не поймите так, что я трус. Поймите правильно: я хочу рассчитать, как мужчина. Зачем надо, чтобы я вышел за ворота - и фашист всадил мне пулю между лопатками? Мне надо, чтобы он от меня получил пулю - в лоб! (Помолчав.) И все равно я выйду за ворота. Я больше не могу здесь... 
П а р х о м о в (рассказывает Гречке). Мы этот вопрос подработали и представили ему на рассмотрение. Немного погодя он меня вызывает. "Ваш, говорит, материал, товарищ Пархомов, подработан серьезно; а вот у Дудникова, говорит, неглубоко; вы ему помогите". Дудников вообще несолидно держался, разбрасывался очень, в личной жизни тоже... Я ему, конечно, помог. У меня картотека была замечательная, я сам ее создал, карточка за карточкой, все сектора пользовались... Дудников вечно против нее делал выпады, мне передавали, что он меня называл крохобором и кротом, а тоже в трудные моменты жизни моя картотека его выручала! Кабинет у меня был не такой, конечно, как у руководства, - по внутренней лестнице, комнатка метров шесть, не больше, и темноватая, - Дудников острил, что мы в этих кабинетах как чижи в клетках... Но в смысле работы были созданы все условия: шкаф в стене, два телефона, городской и внутренний Столовая своя, закрытая, в этом же здании, очень удобно... Я что хотел сказать. Я хотел сказать, что ведь мы же вернемся в нормальное существование. Некоторые товарищи это недоучитывают. Они недоучитывают, что мы должны будем отчитаться о нашем пребывании здесь. Каждый должен будет осветить этот отрезок своей биографии, не утаивая никаких подробностей, за весь период. Вот Ярош меня ударил. Вы его взяли под защиту... 
Г р е ч к а. Не то что под защиту!.. 
П а р х о м о в. Разрешите. Я не собираюсь делать выводы. Обстановка немыслимая, и он контуженный. Я учитываю. Пусть это событие здесь и останется. 
Г р е ч к а. Тем более, дорогой, - тебе тоже мало интереса, чтоб об этом событии узнал кто-нибудь на воле. 
П а р х о м о в. Хотя бы тот же Дудников. Вы совершенно правы. Но вот такой факт: отдельные товарищи вступают в разговоры с полицаями и даже с немцами; зачем это, товарищ Гречка? Советскому гражданину не о чем говорить с врагами! 
В а л я (рассказывает Новикову и Коели). Я бежала в бомбоубежище, а кругом сыпался дождь из стекла, какие-то столбы поднимались черные... 
Н о в и к о в. А вы бы в Ленинград! 
В а л я. Да-а... Поезда не ходили - они ведь бомбили вокзал. 
Н о в и к о в. А пешочком! 
В а л я. Да-а... Это героиней надо быть, чтобы идти под бомбами. 
Н о в и к о в. Ну, какой там особенной героиней. 
В а л я. Хорошо, если убьют, это пустяки, а если оторвет руку или ногу? 
К о е л и. А потом как было? 
В а л я. А потом так... утром открывается подвал, смотрим - чужие солдаты. Немцы... Вышла я - как в чужой город: все горит, ничего не узнать... 
Л у т с. А что вы кушали? Лавки были? 
В а л я. Какие там лавки! Ели желуди и конину. 
Л у т с. А конину где покупали? 
В а л я. Какое там покупали! Вот убьет лошадь снарядом, она валяется, а мы идем и режем от нее кто сколько... А потом нас немцы выгнали в тыл. 
Н о в и к о в. И сидите вы тут. 
В а л я. И сижу. 
Н о в и к о в. А через фронт если? 
В а л я. Одной? 
Н о в и к о в. Страшно? 
В а л я (вздохнув). Страшно! 
К о е л и. И что дальше? 
В а л я. Что-нибудь. Всегда ведь бывает что-нибудь. Как вы думаете, что делать с Болютиным? 
К о е л и. А что вы с ним сделаете? Ничего вы с ним не сделаете. 
Н о в и к о в (громко). Гречка! Болютина кондёр где? 
Г р е ч к а (громко). Болютина кондёр на окошке возле дежурного: вон - в миске. 
Н о в и к о в (громко). Полная порция? 
Г р е ч к а (громко). Полная порция. Такой суп пармезан, что не дай бог. 
Н о в и к о в (вполголоса). А вчерашний? 
Г р е ч к а (вполголоса). Прокис. Ночью схлебал кто-то. 
Н о в и к о в (громко). А хлеб болютинский где? 
Г р е ч к а (громко). А хлеб хранится у Валечки. Три порции за три дня. 
В а л я. Болютин! Дать вам хлеба?