Кавалер Сен-Жюст

— Плевать им на народ!
— Чертов максимум! Сдохли бы те, кто его выдумал!
— Так мы ничего не добьемся, — поучал детина в фартуке. — Надо действовать всем сообща, надо идти в Конвент!
Кто-то свистнул:
— Всем сообща? В предбанник к Фукье захотел?
— Что-что, а гильотинировать они наловчились…
— Тихо, дурачье, шпики кругом!
— Плевал я на шпиков.
— Вот плюнешь собственной головой в корзину, тогда узнаешь!
— Тогда-то уж ничего не узнаю. Узнать бы сейчас…
«Вот оно, продолжение „братских трапез“», — подумал Сен-Жюст. Продравшись сквозь толпу, он заметил таблицы, расклеенные по стенам домов, и сразу все понял. Еще 17 мессидора Коммуна утвердила новые ставки заработной платы; сегодня наконец их вывесили. Он подошел к одной из таблиц. Благодаря изумительной памяти он, долго работавший с Ленде, знал и помнил вантозские ставки максимума и теперь мог сравнить. Да, получалось не очень складно. Поденная заработная плата чернорабочего понижалась в полтора раза, каменотеса — почти в два, плотника — в два; еще хуже дело обстояло с рабочими оружейных мастерских: здесь у кузнецов, литейщиков и формовщиков оплата труда понижалась в среднем в три раза!
«Пейян считается умным человеком, — подумал Сен-Жюст. — Небольшим же умом нужно обладать, чтобы догадаться сделать это именно теперь, в дни, которые могут стать для нас всех роковыми».
Впрочем, у него была своя забота — доклад. Он понимал, что от доклада зависит многое, и прежде всего единство правительства, которое сейчас абсолютно необходимо. Еще не начав писать, он твердо решил, что в докладе не должно быть личных выпадов, никаких уколов и имен, только принципы. Два дня, отгородившись от мира, посвятил он докладу, а доклада не было. Были мысли, наброски, фрагменты; слепить же единое целое никак не удавалось. И это временами приводило в отчаяние, ибо начинало казаться, что и на деле, в жизни, есть много важных начинаний, реформ, перестроек, а где же оно, единое целое? И удастся ли его создать?..
…Он готов был посвятить докладу и третий день, но третий день приходился на 8 термидора, когда Неподкупный должен был читать в Конвенте свою таинственную речь, а услышать эту речь ему, Сен-Жюсту, было совершенно необходимо.
В председательском кресле — Колло. На ораторской трибуне Робеспьер. Сен-Жюст на своем обычном месте, рядом с Кутоном. Уже скоро час, как раздается глухое, монотонное чтение. Оно будет продолжаться еще час, но это ничего не изменит: и теперь вполне ясно, что речь не удалась.
Нет, речь не была ординарной. В ней оказалось много сильных, проникновенных мест. Через всю речь проходила мысль о великой опасности, угрожавшей республике. Но казалось, что в этих случаях оратор обращается не к депутатам Конвента, а к потомству: слишком широки были его формулировки, слишком эпичны призывы. Словно предвосхищая доклад Сен-Жюста, он стремился ограничиться общими принципами, — и тут Антуан вдруг понял, почему не смог составить свой доклад… Среди прочего Робеспьер много говорил о себе. Сетовал, жаловался на то, что остался непонятым и гонимым. Подобные пассажи чередовались с глухими угрозами, и при многократном повторении это утомляло. Произнося угрозы, оратор не называл имен; многие могли принять на свой счет то, что относилось к другим или не относилось ни к кому, являясь чисто риторической фигурой. И однако, не называя имен, которые, быть может, следовало назвать, Максимильен огласил имя Камбона, оглашать которое вовсе не следовало. Главная же оплошность оказалась в конце. Горячо призывая к чистке комитетов и «наказанию предателей», опять-таки без всяких личностных уточнений, оратор словно не понял, что при сложившемся соотношении сил в «предатели» попадал как раз он сам.
И все же речь произвела впечатление на врагов. Лекуантр, к крайнему удивлению Сен-Жюста, предложил даже, чтобы она была напечатана. Кутон добавил, что оттиски речи следует разослать всем коммунам республики. Конвент принял оба предложения.
Но вскоре многие опомнились. Один за другим выступили Вадье, Камбон и Бийо.
— Пора сказать правду! — воскликнул Камбон. — Один человек парализует волю Конвента; этот человек Робеспьер!
Бийо, ободренный словами Камбона, требует, чтобы до опубликования речь пошла на проверку в комитеты.
— Как? — возмущен Робеспьер. — Проверять будут те, кого я обвиняю?
— А кого ты обвиняешь? — ехидно спрашивает Бийо. И тут со всех сторон раздается: «Назови!», «Назови имена, лицемер!..»
Но Робеспьер молчит. Вместо него поднимается Амар.
— Речь Робеспьера, — говорит он, — обвиняет оба Комитета. Если его суждение о членах комитетов связано с интересами государства, пусть назовет их; если же оно носит частный характер, Конвент не станет заниматься вопросами оскорбленного самолюбия.
«Что можешь ты ответить на это?» — думает Сен-Жюст. Но Робеспьер не произносит ни слова. И тогда Конвент отменяет свое первоначальное решение о его речи.
— Я погиб! — шепчет Робеспьер, садясь рядом с Сен-Жюстом.
— Ты упорно стремишься к этому, — так же отвечает ему Сен-Жюст, — но мы еще поборемся, и чья возьмет — пока неизвестно!..
Робеспьер проиграл кампанию в Конвенте — это было очевидно. По мнению Сен-Жюста, Максимильен сделал две роковые ошибки: первую, позволив себе напасть на комитеты, не называя имен, и вторую, обвинив Камбона. Собственно, о махинациях Камбона Робеспьеру рассказал Сен-Жюст, прося сохранить это в тайне; Антуан собирался разоблачить Камбона в связи с иностранным заговором, когда будет обладать непреложными доказательствами. Неподкупный же не сдержал слова, преждевременно раздразнил зверя и не только испортил затею Сен-Жюста, но и сам тут же пожал горькие плоды. Сен-Жюст понял, что его наброски доклада не годятся, — они могут быть оставлены для потомства, но ничего не дадут сейчас, когда страсти накалены. Нет, выявление принципов теперь не поможет. Теперь единственное спасение — взять под защиту Максимильена, объяснить причины его высказываний и поступков и предложить мир. Он постарается доказать, что основы для вражды и непримиримости нет. Используя свое невольное положение арбитра, он приложит все силы, чтобы снова объединить децимвиров. Но речь, которую он произнесет сначала в комитетах, потом в Конвенте 9 термидора, не будет безличной: он назовет тех двоих, которые давно мутят воду, и ценой осуждения их добьется полного единства правительства. Конвент поддержит его, услышав вместо неопределенных и глухих угроз Робеспьера здравые мысли, призыв к умиротворению и выходу из террора — то, о чем мечтают все французы. И тогда жалкая кучка врагов и злопыхателей будет не страшна: за ней никто не пойдет, она утонет в общем единении и братстве, растворится, исчезнет…
Таков был новый план Сен-Жюста. А Робеспьер… Робеспьер продолжал действовать по-своему.
Потерпев фиаско в. Конвенте, Неподкупный решил перенести арену борьбы в свою цитадель — в Якобинский клуб. Сен-Жюст уже больше года не посещал заседаний Клуба. И однако, желая быть рядом с Робеспьером, на этот раз он явился. Заседание было в разгаре; Робеспьер заканчивал чтение речи, произнесенной утром в Конвенте. Здесь она была принята совершенно иначе. Бросив листки на стол и дождавшись, пока стихнут аплодисменты, Неподкупный сказал:
— Братья, это — мое завещание. Сегодня я видел союз бандитов; число их так велико, что вряд ли я избегну мести. Погибая без сожаления, завещаю хранить память мою; вы сумеете ее защитить…
Рукоплескания возобновились. «Братья», вскакивая с мест, поднимали руки в знак торжественной клятвы. Нет! Они не допустят! Никто не посмеет угрожать Неподкупному! Они все умрут за него!..
Неподкупный оглядел собрание. Высоко подняв голову, воскликнул:
— Вы так верны мне; хорошо, я скажу главное. Освободите Конвент от угрожающих ему негодяев; идите, действуйте, как в дни тридцать первого мая — второго июня. Не медлите, спасайте свободу!..