Кавалер Сен-Жюст

«Ого! Ты призываешь к восстанию! — подумал Сен-Жюст. — Это на тебя так непохоже… Что это? Жест отчаяния? Вспомни Эбера!..»
Робеспьер словно угадал его мысли.
— А если свобода погибнет, друзья, останется выпить цикуту…
— Я выпью ее вместе с тобой! — восторженно кричит Давид.
«Не те слова, — думает Сен-Жюст, — совсем ничего не понял».
Зато другие поняли прекрасно. Колло и Бийо спешат к трибуне. Но на трибуне уже Дюма; он обличает обоих, и зал вторит ему. Колло, расталкивая стоящих на пути, пытается говорить; а в Бийо уже вцепилась добрая дюжина рук…
…Он не стал задерживаться у Якобинцев. Едва Колло, с трудом протиснувшийся к трибуне, возвысил голос, а вокруг, словно по команде, начались шиканье и свист, он встал и вышел: жаль было драгоценного времени…
  
35
 
…Он еще говорит, но можно бы и замолчать, ибо через момент замолчать все равно придется. Вдоль прохода мчится Тальен. Лицо его потно, глаза сверкают. Он приближается быстро и неотвратимо, сверкающие глаза становятся больше и больше и наконец закрывают все. Вот он тигром вскакивает на трибуну и громко кричит, перебивая оратора на середине фразы:
— Я требую слова к порядку заседания!
Сен-Жюст замечает метнувшийся отчаянный взгляд Робеспьера, думает, стоит ли спорить и сопротивляться. Потом собирает листы речи и складывает руки на груди.
В течение последующих пяти часов, пока происходило все это, он стоял точно изваяние — с презрительной улыбкой на устах и отсутствующим взглядом. Со стороны могло показаться, что он впал в некое подобие летаргии, что он ничего уже больше не видит и не слышит. Но он все видел и слышал. И до самого конца оставался таким же бездеятельным и бессловесным, не приняв никакого участия в борьбе.
Почему? Почему не пытался он протестовать против нарушения порядка и не одернул нарушителя, хотя, казалось бы, легко мог это сделать: громким и властным был лишь первый выкрик Тальена, а потом он захлебнулся, выдохся и охрип раньше, чем сказал все, что хотел? Почему на долгие часы предпочел он погрузиться в миражи, в бесполезные, пустые воспоминания, вместо того чтобы действовать, он, Сен-Жюст, железный децимвир, непримиримый враг нерешительности, некогда так молниеносно сокрушивший контрреволюцию в Эльзасе, бестрепетно поразивший насмерть Эбера и Дантона, он, неизменный триумфатор на поле брани, прославленный победитель при Ландау и Флерюсе, одним словом, подлинный человек действия?
Почему? Да именно потому, что в качестве человека действия он только что понял твердо и бесповоротно: робеспьеристы проиграли кампанию, проиграли окончательно, и никакие запоздалые «действия» теперь уже ничего не исправят.
Ведь с начала термидора обстоятельства поставили Сен-Жюста как бы арбитром между Робеспьером и комитетами; желая всемерно использовать это положение, чтобы осилить врагов, он из тактических соображений решил прежде всего подчеркнуть свою беспристрастность и начал речь 9 термидора такими словами: «Я не принадлежу ни к какой клике; я буду бороться с каждой из них». Но Тальен, поняв его уловку, прерывая его, сделал выпад именно против этого утверждения и сразу поставил Сен-Жюста на одну доску с Робеспьером: «Вчера некий член правительства… произнес речь от своего имени; сегодня другой поступает точно так же… Я требую, чтобы завеса наконец была сорвана!» Эти слова делали неоспоримым то, что Сен-Жюст уже достаточно ясно понял, едва появился в зале заседаний; он, человек действия, мгновенно оценил действия врагов, те, которые видел, и те, о которых догадывался, — он понял, что конвентские группы, Гора и «болото», сумели договориться в течение ночи, что Фуше и Сиейс сплели против Робеспьера сеть, которую разорвать не удастся.
Он ошибочно думал прежде, что главные их враги — Бийо и Колло, но в действительности Бийо и Колло сами одурачены, сами попали в плен к наследникам Дантона, ко всем этим сиейсам, тальенам и баррасам, богачам и спекулянтам, скрывающим свои аферы под лживой маской санкюлотизма, к беспощадным душителям Неподкупного, беспощадным, поскольку сами они растленны и продажны и неподкупность равнозначна для них смертному приговору. Идея арбитража и связанные с нею надежды рассеивались.
Казалось, оставался еще один выход. На него ясно намекнул Барер. Он очень громко сказал Бийо, спешившему сменить Тальена на трибуне, так громко, чтобы Сен-Жюст услышал его слова, и Сен-Жюст услышал их:
— Ограничься Робеспьером; не трогай Сен-Жюста!..
И Бийо действительно не тронул Сен-Жюста, сосредоточив весь огонь выступления на Робеспьере; не тронули его и другие противники, говорившие после Бийо, в том числе и сам Барер. Казалось, децимвиры бросали ему якорь спасения: ухватись за него Сен-Жюст, отрекись он от Неподкупного, заклейми его, как клеймили Бийо, Тальен, Вадье, — и он сохранил бы не только жизнь, но, возможно, и положение в правительстве. Однако сделать это Сен-Жюст не мог. Робеспьер был его другом, он любил Неподкупного и был готов отдать за него жизнь; но сохранить жизнь ценой предательства… Нет, на такое он был не способен. И поэтому ему лишь оставалось стоять, скрестив руки на груди, презрительно улыбаться и делать вид, будто все происходящее в зале не имеет к нему ни малейшего отношения.
А зал продолжал бушевать, И если Сен-Жюст, который все понял, гордо застыл в ледяном спокойствии, то Робеспьер, который не хотел верить очевидному, рвался в бой закусив удила.
Первый раз он устремился к трибуне после слов Бийо о «предателях». Его оттеснили. Раздались крики: «Долой тирана!» А на трибуне, рядом с Сен-Жюстом, снова возник Тальен, размахивая кинжалом и обещая поразить «нового Кромвеля».
Второй раз Неподкупный рванулся после принятия декрета об аресте Анрио и его штаба. И опять крики «Долой тирана!» сопровождали его. «Я требую слова!» — воскликнул Робеспьер. «Нет!» — дружно ответил зал. Отказали и Леба, пытавшемуся помочь другу.
Третий раз был самый страшный; именно тогда Сен-Жюст снова поймал отчаянный взгляд Максимильена. Неподкупный потребовал слова в ответ на издевательства Вадье, мусолившего «дело Катрин Тео» и вызвавшего с места реплику Тальена: «Я требую, чтобы прения велись по существу дела!»
— О, я сумею вернуть прения к существу дела! — подхватывает Неподкупный, бросаясь к трибуне.
Тальен отталкивает его, изобличая «насилия тирана».
Робеспьер у подножия трибуны. Он окидывает взглядом монтаньяров; одни отворачиваются, другие остаются неподвижными. Тогда он обращается поочередно ко всем сторонам амфитеатра:
— Честные люди, к вам взываю я, а не к этим негодяям…
Ему смеются в глаза.
Держась за перила лестницы, ведущей к трибуне, Максимильен делает неожиданный рывок. Несколько рук, вцепившись в его одежду, стаскивают его вниз. Обращаясь к председателю, он кричит из последних сил:
— Заклинаю, председатель разбойников, дай мне говорить или убей меня!..
— Получишь слово в свой черед, — отвечает Тюрио, сменивший Колло в председательском кресле.
— Нет, нет, никакого слова! — вопят с мест.
Обессиленный, Робеспьер падает на ступеньку лестницы. По вискам струится пот. Схватившись за грудь, кашляет: он сорвал голос.
— Тебя душит кровь Дантона, — смеется Лежандр.
— Так, значит, за Дантона вы мстите мне… — хрипит Робеспьер. — Подлецы! Почему же вы не защищали его?..
Он поднимает голову и пристально смотрит на трибуну, туда, где по-прежнему стоит Сен-Жюст, такой же безмолвный и отрешенный. Глаза их встречаются. Они без слов понимают друг друга.
«Это все, — говорит взгляд Неподкупного. — Нам остается умереть».
«Да, это все, — без слов отвечает Сен-Жюст. — Ты убедился: сейчас мы бессильны что-либо изменить. И раз больше не осталось надежды, то умрем спокойно, с достоинством, ибо такими, и только такими, должны мы остаться в памяти потомков. Наши тела ведь можно терзать и убить; но никому не дано лишить нас иной, независимой жизни, что обеспечена нам в веках и на небесах. И поэтому будем спокойны и невозмутимы и останемся такими до самого последнего часа, тем более что час близок…»