Дни одиночества

Я не позволю Карле даже притронуться к ним – при этой мысли меня затрясло от отвращения. Как эта девчонка, по большому счету и сама еще ребенок, будет заботиться о моих детях? У нее же руки в сперме моего мужа, в сперме, породившей моих сына и дочь. Поэтому лучше эту парочку и близко не подпускать – ни ее, ни Марио. Нужно оставаться самодостаточной, ничего от них не принимать. Я стала набирать ванну; первые капли, ударившие в ее дно, гипнотический шум льющейся из крана струи.

Отвлекшись от журчания воды, я взглянула в зеркало, которое висело сбоку. И увидела себя со всей невыносимой ясностью: спутанные волосы, ненакрашенные глаза, нос, раздутый из‐за почерневшей от крови ваты, лицо, перекошенное от усилия взять себя в руки, короткая, заляпанная ночная рубашка.

Нужно срочно это исправить. Я принялась протирать лицо ватным диском, мне хотелось снова стать привлекательной – это было необходимо. Красота успокаивает, детям это тоже пойдет на пользу, Джанни обрадуется и быстрее поправится, да и мне полегчает.

Деликатное средство для снятия макияжа с глаз, питательное смягчающее молочко, увлажняющий тоник без спирта, тон, макияж. Что такое лицо без косметики? Краситься – значит прятаться, ничто так не маскирует, как макияж. Давай – вперед. Откуда‐то из глубин доносилось бормотание – голос Марио. Я окунулась в слова любви мужа – слова, сказанные много лет назад. Безмятежная и радостная птичка, порхающая по жизни, так он меня называл. Марио много читал, особенно классиков, у него была отличная память. С улыбкой он перечислял, что хотел бы быть бюстгальтером на моей груди, трусиками, юбкой, туфлей, обутой на мою ногу, водой, в которой я купалась, кремом, которым я натиралась, зеркалом, в которое я смотрелась. Вот так иронично этот инженер высмеивал мою страсть к красивым словам и хорошей литературе, очарованный, вместе с тем, дарованными ею образами, что готовы были обернуться страстью, которую он питал ко мне – к этой самой женщине в зеркале. Маске из тонального крема и помады с распухшим от ваты носом и вкусом крови во рту.

Я с отвращением отвернулась от зеркала – и как раз вовремя, потому что ванна наполнилась до краев. Закрыв кран, я опустила в воду руку: вода была ледяной, я даже не заметила, какой кран включила. Мое лицо скользнуло из зеркала прочь – оно меня больше не интересовало. Холодная вода напомнила о жаре Джанни, рвоте, головной боли. Что я искала, закрывшись в ванной? Аспирин. Я снова принялась рыться в аптечке, нашла таблетки и закричала, словно ища помощи:

– Илария? Джанни?





Глава 21




Я так хотела услышать их голоса, но мне никто не ответил. Я бросилась к двери, попробовала ее открыть, но у меня ничего не получилось. Ключ, вспомнила я, однако повернула его направо, а не налево. Глубоко вздохнув, я восстановила в памяти нужное движение, правильно повернула ключ и вышла в коридор.

Перед дверью я увидела Отто. Он лежал на боку, уронив голову на пол. При виде меня он и ухом не повел – не помахал хвостом и даже не пошевелился. Я хорошо знала эту позу, он так ложился, когда ему было плохо и хотелось внимания. Это была поза боли и печали, означавшая, что он жаждет участия. Глупый пес, теперь пришел его черед убеждать меня, что я источаю тревогу. Распространяю споры нездоровья по дому. Как такое возможно? Как давно это началось? Четыре или, может быть, пять лет назад? Поэтому Марио и увлекся маленькой Карлой?

Я поставила босую ногу на собачье брюхо и почувствовала, как его тепло разлилось по мне от ступни до самого паха. Я заметила, что из пасти Отто свисают клочья пены.

– Джанни спит, – шепотом сказала Илария из глубины коридора, – иди сюда.

Переступив через собаку, я вошла в детскую.

– Ты такая красивая! – воскликнула Илария с восхищением и подтолкнула меня к спящему Джанни.

На его лбу лежали три монеты; он, тяжело дыша, и в самом деле спал.

– Монеты холодные, – объяснила Илария, – они уберут и жар, и головную боль.

То и дело она брала монету, опускала ее в стакан с водой, а затем, обсушив, снова возвращала на лоб брата.

– Когда проснется, пусть выпьет аспирин, – сказала я.

Положив упаковку с таблетками на ночной столик, я вышла в коридор, чтобы хоть чем‐нибудь занять себя. Пора приготовить завтрак – точно! А вот Джанни придется поголодать. Стиральная машина. Нужно погладить собаку. Однако я заметила, что пес больше не лежал у двери ванной: вероятно, он решил прекратить распускать нюни печали. Тем лучше. Если мое плохое самочувствие не влияло на окружающих – людей и животных, значит, это нездоровье окружающих являлось причиной моего плохого самочувствия. Следовательно, подумала я так, будто в этом не было сомнений, нужно вызвать врача. Нужно позвонить.

Приказав себе не терять эту мысль и ухватившись за нее, как за развевающуюся по ветру ленточку, я с опаской направилась в гостиную. Меня удивил беспорядок на моем столе. Все ящики были открыты, там и сям валялись книги. Даже тетрадь, куда я вносила заметки для своей книги, почему‐то оказалась открытой. Пролистав последние страницы, я обнаружила переписанные моим убористым почерком отрывок из “Сломленной” и несколько строк из “Анны Карениной”. Однако я не помнила, когда я это сделала. Конечно, я часто переписывала отрывки из книг, но не сюда – я завела для этого отдельную тетрадь. Неужели у меня появились пробелы в памяти? Я совершенно не помнила, как подчеркнула красным вопросы, которые Анна задавала себе, перед тем как ее переехал поезд: “Где я? Что я делаю? Зачем?” Текст выглядел знакомым, но я не понимала, как он оказался в этой тетради. Я хорошо знала эти строки, потому что записала их вчера или позавчера? Но почему я этого не помню? Почему я записала их в эту, а не в другую тетрадь?

Я села за письменный стол. Я должна была что‐то сделать, но никак не могла вспомнить, что именно. Все от меня ускользало, все было непрочным. В поисках опоры я уцепилась взглядом за свою тетрадь и красные линии под вопросами Анны. Я читала и перечитывала, но глаза бегали по словам, не схватывая сути. Со мной что‐то произошло. Начались какие‐то перебои в ощущениях и чувствах. Иногда я терялась, иногда пугалась. Например, вот эти слова: я не могла ответить ни на один вопрос, любой ответ мне казался абсурдным. Я заблудилась среди того, что делаю, где нахожусь. Я немела перед любым “почему”. И это все случилось за одну ночь. Может быть… не помню, когда точно… после долгого сопротивления и месяцев отрицания я узнала себя в этих книгах и сдалась, сломавшись окончательно. Я превратилась в сломанные часы, металлическое сердце которых еще билось, но которые показывали неверное время.





Глава 22




Тут меня словно ударили по носу: я испугалась, что кровь пошла опять, но быстро сообразила, что это не тактильное ощущение, а просто отвратительный запах. По всей квартире распространялась ужасная тлетворная вонь. Я подумала, что Джанни действительно плохо, поднялась и направилась в детскую. Но ребенок еще спал, несмотря на то, что сестра с завидным упорством меняла монеты у него на лбу. Тогда я вернулась в коридор и осторожно двинулась к кабинету Марио. Дверь была приоткрыта, и я ступила внутрь.

Запах шел отсюда – тут было просто нечем дышать. Отто лежал на боку под столом своего хозяина. Когда я приблизилась, его всего передернуло, как от судороги. Из пасти у него текла пена, но глаза по‐прежнему были добрыми, хотя и поблекли, будто кто‐то мазнул по ним канцелярским корректором. Сбоку от собаки расплывалось черноватое пятно – слизь с прожилками крови.

Первой моей мыслью было отступить, выйти из комнаты, закрыв за собой дверь. Я никак не могла решить, стоит ли мне принимать во внимание этот новый странный случай нездоровья в моем доме. Что тут вообще происходит? В конце концов я решила остаться. Теперь пес лежал неподвижно, опустив веки – судороги его больше не одолевали. Казалось, он совсем обессилел от последней конвульсии, будто у него кончился завод, как у старых железных игрушек, которые приходили в движение, стоило только нажать пальцем на рычажок.

Постепенно я привыкла к ужасному запаху в комнате, приспособившись к нему до такой степени, что через какое‐то время его пленка в нескольких местах прорвалась и я различила другой, еще более неприятный запах – запах Марио, который никуда не исчез и по-прежнему витал в кабинете. Сколько я уже сюда не входила? Нужно как можно скорее сказать ему, со злостью думала я, чтобы он наконец убрался из квартиры полностью, очистил от себя все углы. Как он мог, бросив меня, оставить повсюду запах своих пор, своего тела – настолько сильный, что он перебивал даже вонь Отто? Хотя – я это отлично понимала – именно запах Марио придал псу сил для того, чтобы открыть дверь кабинета и, разочаровавшись во мне, заползти под письменный стол в комнате, где память о хозяине ощущалась сильнее всего и сулила облегчение.

Я почувствовала себя униженной как никогда за последние месяцы. Неблагодарная скотина, я о нем заботилась, не бросила его, выводила на прогулки, а он, превратившийся теперь в сгусток боли и муки, приполз искать утешения среди запахов моего мужа – предателя и дезертира. Ну, так и оставайся же здесь, подумала я, поделом тебе. Я не знала, что с ним, меня это не касалось. Он был очередным неудачным следствием моего пробуждения, нелепым событием этого беспорядочного дня. Я уже было сердито попятилась к двери, как вдруг услышала за спиной голос Иларии:

– Откуда так воняет?

Затем она увидела Отто, распростертого под столом, и спросила:

– Ему тоже плохо? Он съел отраву?

– Какую отраву? – Я попыталась закрыть дверь.

– Отравленный мясной шарик. Папа говорит, нужно быть внимательными. Их разбрасывает по парку наш сосед снизу – он ненавидит собак.


Она попробовала открыть дверь пошире, тревожась за Отто, но я ей помешала.

– С ним все в порядке, – сказала я, – у него только немного болит живот.

Она внимательно посмотрела на меня, так что я подумала даже, будто она хочет понять, говорю ли я правду. А затем спросила:

– Можно я накрашусь, как ты?

– Нет. Смотри лучше за своим братом.

– Сама смотри, – резко бросила она и направилась в ванную.

– Илария, не трогай мою косметику!

Она ничего не ответила и скрылась из виду – я решила оставить все как есть и, не глядя больше в ее сторону, поплелась к Джанни. Я совершенно выбилась из сил, даже мой голос, казалось, звучал только в голове, не пробиваясь наружу. Убрав монеты, я коснулась ладонью детского лба. Он горел.

– Джанни, – позвала я, но сын не проснулся или же притворился спящим. Он лежал с приоткрытым ртом, воспаленные губы были как красная рана, внутри которой блестели зубы. Я не знала, что делать с ребенком: потрогать или поцеловать еще раз его лоб или же осторожно встряхнуть, чтобы попробовать разбудить. Я отгоняла от себя мысль о степени тяжести его болезни: отравление, грипп, простуда от холодного питья, менингит. Все мне казалось одновременно возможным и невозможным, мне было трудно сформулировать гипотезы, расставить приоритеты, но главное, я никак не могла начать беспокоиться. Меня пугали мысли как таковые, мне хотелось от них избавиться, они казались мне заразными. Увидев, в каком состоянии находится Отто, я испугалась, что я и есть источник заразы – а значит, мне лучше избегать контактов и даже не прикасаться к Иларии. Самым правильным было бы вызвать нашего врача – старика-педиатра – и ветеринара. Я это уже сделала? Или только собиралась, а потом забыла? Нужно позвонить им немедленно – это правило, его следует соблюдать. Даже если мне и не нравится поступать так, как обыкновенно поступал Марио. Ипохондрик. Он всегда тревожился и звал врача по пустякам. Папа знает – мне об этом сообщили дети, – что сосед снизу разбрасывает по парку отраву; знает, что нужно делать при высокой температуре, при головной боли, при отравлении; знает, что нужно вызывать педиатра и ветеринара. Если бы он был здесь, встрепенулась я, первым делом он вызвал бы врача для меня. Но я тут же выкинула из головы эту мысль о заботливом муже – его‐то я ни о чем просить не собиралась. Теперь я брошенная жена с изношенным телом. Моя болезнь – это жизнь женщины, изжившей собственную полезность. Я решительно направилась к телефону. Позвонить ветеринару, позвонить врачу. Подняла трубку.

И тут же с досадой опустила ее.

Где мои мозги?

Возьми себя в руки, соберись.

Из трубки раздавался все тот же свист: гудка не было. Я это знала, но притворялась, что не знаю. Или же не знала, моя память утратила цепкость, и я больше не могла усваивать и запоминать информацию, но притворялась, что могу, увиливая от ответственности за детей и собаку с хладнокровным видом человека, который знает, что делает.

Вновь подняв трубку, я набрала номер педиатра. Ничего – только свист. Став на колени, я принялась искать под столом телефонную розетку: вынула вилку, затем снова вставила. Опять взялась за трубку – свист. Набрала номер – свист. Тут и я принялась настойчиво свистеть в трубку, будто мое дыхание могло вытеснить посторонний шум из проводов. Безрезультатно. Оставив в покое телефон, я нехотя вернулась в коридор. Кажется, я никак не могла осознать, что надо сконцентрироваться и сделать хоть что‐нибудь: Джанни заболел, Отто тоже. Мне нужно отыскать путь к чувству тревоги за них, понять, что это такое. Я стала прилежно загибать пальцы. Раз – в гостиной не работает телефон; два – в детской лежит ребенок, у него высокая температура, и его тошнит; три – в кабинете Марио в ужасном состоянии валяется пес. Не стоит беспокоиться, Ольга, не нужно торопиться. Будь внимательна, в спешке ты можешь забыть собственную руку, собственное слово, какую‐то мысль. Или обрушить пол – и детская навсегда отделится от гостиной. Хорошенько встряхнув Джанни, я cпросила:

– Ты как?

Ребенок открыл глаза:

– Позвони папе.

Ну сколько можно твердить об этом бесполезном отце?!

– Я тут, не волнуйся.

– Да, но позвони папе.

Папы, который всегда знал, что нужно делать, нет: он ушел. Придется выкарабкиваться самим. Однако телефон не работал – не было гудка. Да и я, наверное, куда‐то ухожу, вдруг совершенно четко поняла я. Ухожу в неизведанное – туда, откуда не возвращаются. Ребенок это заметил, он тревожился не столько из‐за своей головной боли и высокой температуры, сколько из‐за меня. Из-за меня.

Это меня потрясло. Нужно сосредоточиться, остановиться на краю пропасти. Я заметила на столе железную скрепку для бумаг. Взяла ее и зажала ею кожу на правой руке: может, из этого выйдет толк. Хоть что‐нибудь будет меня держать.

– Я сейчас вернусь, – сказала я Джанни. Он немного привстал, чтобы получше меня разглядеть.

– Что у тебя с носом? – спросил он. – Из-за ватки тебе больно, выкинь ее. И зачем тебе скрепка на руке? Побудь со мной.

Он внимательно смотрел на меня. И что же он видел? Ватный тампон и скрепку. Ни слова о макияже – он не находил меня красивой. Мужчины – и большие, и маленькие – не ценят настоящую красоту, они пекутся только о своих потребностях. Конечно же, придет черед, и он захочет любовницу отца. Скорее всего. Выйдя из детской, я направилась в кабинет Марио. Поправила металлическую скрепку. Неужели Отто отравили? Неужели это сделал Каррано?

Пес лежал все там же – под столом хозяина. От смрада было не продохнуть: ко всему прочему добавилась еще и диарея. Но теперь он находился в комнате не один. За письменным столом во вращающемся кресле моего мужа сидела в серо-голубом полумраке женщина.





Глава 23




Босые ноги попирают тело Отто. Лицо зеленоватого оттенка. Брошенная жена с площади Мадзини, бедняжка, как называла ее моя мать. Она осторожно пригладила руками волосы, будто пытаясь причесаться, и поддернула лиф своего вылинявшего платья – слишком уж глубоким был вырез. Видение продолжалось ровно столько, сколько потребовалось мне, чтобы перестать дышать, а затем исчезло.

Плохой знак. Я испугалась, чувствуя, что этот жаркий день толкает меня туда, куда мне совсем не хотелось идти. Если бедняжка действительно была в этой комнате, подумала я, тогда я – восьмилетняя девочка. Или того хуже: если та женщина была здесь, то девочка восьми лет, которая мне теперь совсем чужая, берет надо мной, тридцативосьмилетней женщиной, верх, навязывая мне свое время и свой мир. Эта девочка хорошо поработала, чтобы выбить у меня почву из‐под ног и заменить ее своей. И это только начало: если я помогу ей, если откажусь от себя, то сегодняшний день и мой дом откроются для множества разных времен, для уймы разных пространств, людей, вещей, для различных ипостасей меня самой. Я одновременно буду играть все роли, принимать участие во всех событиях, снах, кошмарах, и это приведет к тому, что я уже никогда не смогу выбраться из лабиринта.

Но я не столь наивна, я не дам этому совершиться. Нужно не забывать, что хотя та женщина за столом и плохой знак – это всего лишь знак. Ольга, опомнись! Ни одна женщина из плоти и крови не смогла бы забраться целиком в твою детскую головку тридцать лет тому назад, и ни одна женщина из плоти и крови не смогла бы сейчас, вся целиком, выйти оттуда. Человек, которого я только что видела за письменным столом Марио, это то, что рисует мое воображение, когда я слышу: женщина, женщина с площади Мадзини, бедняжка. Вот этого и нужно держаться: собака жива… пока еще; а бедняжка мертва – утонула тридцать лет назад; да и я уже, три десятилетия как, не восьмилетняя девочка. Чтобы напомнить себе об этом, я до боли укусила себя за палец. А потом нырнула с головой в зловоние, исходившее от больной собаки. Ничто другое меня больше не интересовало.

Я опустилась на колени рядом с Отто. Его сотрясали конвульсии. Бедный пес походил на марионетку в руках кукловода-страдания. Что было у меня перед глазами? Сжатые челюсти и клочья густой пены. И еще судороги, которые показались мне наконец куда более материальными, чем укус пальца или скрепка на руке.

Я должна что‐то сделать, подумала я. Илария права, Отто отравили, и это моя вина – это я недоглядела.

Однако такая мысль никак не могла разместиться в моем обычном голосе. Я ощущала ее в горле, я будто бы озвучивала ее внутри себя: какая‐то ребяческая интонация, одновременно и взрослая, и подчеркнуто инфантильная – тон, который я всегда ненавидела. У Карлы был как раз такой голос, я это хорошо помнила: ей было пятнадцать, а казалось, что шесть. Может быть, она разговаривает так и сейчас. Сколько женщин не в силах отказаться от того, чтобы говорить фальшивым детским голоском? Я никогда так не поступала, лет с десяти я старалась изъясняться как взрослая. Даже во время секса я никогда не изображала из себя малолетку. Женщина должна быть женщиной.

– Иди к Каррано, – посоветовала мне с сильным неаполитанским акцентом бедняжка с площади Мадзини – в этот раз она появилась в углу возле окна, – пусть он тебе поможет.