Я не ангел

Маникюр был долго, полтора часа, я сидел на стуле, переписывался с девочками. Написал им, что Шарик болеет, пока я тут сижу на маникюре. А у нас ведь еще массаж. Девочки после школы пойдут к Шарику.





Массаж


У меня, кажется, беда. Шарику стало хуже. Девочки написали, что он вялый и даже не лает на них. Я попросил посмотреть, как он писает и какого цвета глазки.

Девочки написали, он не писает при них, а глазки желтоватые. Если глазки желтоватые, нужно к врачу. Это может быть печень. Или почки. Что делать?

Наконец-то она вышла. Мы едем в центр, в ЦУМ.





ЦУМ


Таскаюсь за ней, как песий хвост, молча. Она купила мне целую кучу всего: джинсы и свитера, куртку, плащ, пальто, три пары брюк. Хорошо, хотя бы не заставляла меня мерить. Получилось пять огромных пакетов. Позвонила Захару Андреевичу, сказала: «Мяу-мяу, я плачу карточкой?» Мы отнесли все в машину, и она говорит: «Ты ведь не скажешь Захару, что я все это сдала назад?»

Назад? Конечно, не скажу, но зачем мы потратили столько времени? Тем более мне вообще все равно что носить.

Мы притащили пакеты обратно в магазин, она пошепталась с продавцом, получила деньги. Продавец сказал: «Обналичка, ха-ха». Сели в машину, она говорит: «Отлично, я за сегодняшний день заработала тысячу евро». Я не понял, как она заработала, ведь мы все время были вместе.

А потом понял: Захар же не попросит ее показать одежду. И деньги теперь ее – были его, а теперь ее. У нас один мальчик в классе так говорит: «Было ваше, стало наше». Вот какая хитрая! Чем так жить, все время хитрить, лучше вообще не жить! Я один раз случайно посмотрел серию какого-то сериала, там одной богатой женщине неожиданно сообщают: «Ваш муж бросил вас на произвол судьбы, исчез с вашими деньгами, у вас не осталось ни цента».

Интересно, если бы ей сказали «ваш Захар Андреевич исчез», как бы она тогда, на произволе судьбы?

Мне стало обидно, что мой приезд ее не порадовал так, как эти деньги, а ведь мы два года не виделись. Я сказал: «Для некоторых людей важны только деньги».

Она засмеялась: «А вот и нет, для меня не только деньги, еще вещи. …Шучу, ты что, шуток не понимаешь? Дело не только в деньгах, но ты не поймешь».

Она все-таки объяснила, в чем еще дело, кроме денег. Я понял.

Ей уже не двадцать, и не тридцать, и не сорок. Чтобы ее уважали, ей нужно кем-то быть. Она не вышла бы замуж за просто торговца, ей нужен человек с положением в обществе, который может дать ей… ну, это, положение в обществе. Она сказала: «Ты не понимаешь, как сильно я хочу!»

Оказывается, она хочет стать председателем фонда. У Захара Андреевича есть благотворительный фонд, и она хочет быть председателем. Она говорит: «Эпоха гламура прошла». Это значит, что теперь все интересуются чем-нибудь серьезным, и она интересуется фондом. Она очень сильно хочет выйти замуж, чтобы быть свободной, чтобы не надо было мяукать из-за денег и чтобы ее уважали. Захар Андреевич обещает ей фонд, но не дает. Она очень сильно этого хочет! У меня тоже так бывает: как зациклюсь на чем-то, как сожмусь как стрела! Сейчас я сжался, как стрела, чтобы Шарик не разболелся.

Я спросил, почему бы ей не работать в приюте для собак, а если она не любит животных, то в хосписе, а если она не любит взрослых, то можно в детском доме, с детьми. Она сказала: «Не болтай глупости, зачем мне люди, или дети, или собаки, мне нужен фонд. Я хочу быть свободной».

Я спросил, не может ли фонд помочь приюту «Ильинка». Она сказала: «Зря я говорила с тобой всерьез, ты ничего не понял, ты просто идиотик».

Да понял я, я все понял! Фонд не может помочь приюту «Ильинка».

…Девочки написали, что Шарику хуже. В приюте ищут хорошего человека, который сможет отвезти его в клинику. Папу я не могу просить, он расстроится. Ему придется сказать мне, что он не может сесть за руль. Мой папа без меня может случайно больше выпить, чем при мне.

…Шарик в клинике, его отвез хороший человек.





Ресторан «Доктор Живаго»


У нее тут встреча с журналистом. Журналист принес статью про нее, она должна ему заплатить.

Журналист сказал: «Давайте проверим: родилась в Витебске, выросла в интеллигентной семье, училась в университете, потом получила еще одно высшее образование, успешно занималась предпринимательством… Вы много работаете в сфере благотворительности. Все так?» Она сказала: «так», и они стали дальше проверять. Я понял: статья должна быть очень хорошая, чтобы никто не удивился, когда она станет председателем фонда.

Девочки только что написали: у нас проблема. В клинике у Шарика взяли анализы, сделали УЗИ, поставили капельницу. Девочки сейчас с ним. Но его не могут оставить в клинике, нет мест. Можно перевести его в платное отделение. Там надо платить 2600 в день и еще за лечение. У девочек денег нет вообще. Клиника не дает скидок и не лечит в кредит. У моего папы сейчас тоже нет денег, он только что отправил меня в Москву и купил лекарства для приюта, по списку: леветирацетам, гемобаланс, фолиевая кислота, вимпат, клексан, тирозол, алмагель, гептрал и шприцы 10 мл.

И тут меня прямо стукнуло: одному-то Шарику фонд уж точно сможет помочь! Даже если этот фонд не занимается животными, одному Шарику можно помочь!

Я сказал: «Пусть фонд поможет Шарику жить! Клиника не дает скидок и не лечит в кредит!»

«Шарик? Кто такой Шарик? Зачем ему деньги, на наркотики?! Что за дурацкая кличка?..»

Почему сразу на наркотики?

Я чуть не заплакал. Вообще-то я уже давно не плачу, мне два месяца назад исполнилось десять лет, я уже взрослый. На мне папа, он ведь иногда слишком много пьет… и Муся, и Багратион. И Шарик, я очень за него волновался.


Когда журналист ушел, она сказала: «Это дело принципа – я не могу содержать твоих друзей. Смотри, я для тебя все – я купила тебе одежду, я тебя с собой таскаю, веду тебя в дорогущий ресторан, а ты меня подставляешь! И это в десять лет, что же дальше будет?… А-а, это собака… Что же ты сразу не сказал, что это собака? В приюте, больная? Ее надо усыпить».

Я все-таки заплакал, заплакал, как маленький, и сказал, что это ее надо усыпить.

Усыпить человека – это жесть, но она не обиделась. У нее есть один плюс: она ни на кого не обижается, ей наплевать, кто что говорит.

У нее есть еще один плюс: с ней всегда можно договориться. Мы договорились, что завтра она поменяет билет и отвезет меня на вокзал. Три дня в Москве хватит. Правда, мне домой надо. У меня там папа, Шарик болеет, и в школу надо, и котик мой Багратион скучает по мне, и Муся без меня сидит в клетке, без меня с ней не гуляют, а я уношу ее в парк, и мы там с ней скачем. Я скачу на одной ноге, чтобы ей не было обидно.

Я думал, она хоть немного расстроится, а она обрадовалась. Сказала, у нее тоже много дел и она согласна, что три дня в Москве достаточно.

Девочки написали, что у Шарика отек на ножке стал меньше и моча светлее. И он лает!





Давид, Москва слезам не верит. 4 апреля




Иногда я думаю о себе как о герое романа. Будь я героем романа, автор сказал бы: «Спустя двадцать семь лет он сходил с трапа самолета Нью-Йорк – Санкт-Петербург другим человеком». «Гасиэбуло» в кожаной куртке дяди Вано и «американец», к которому стюардесса обратилась по-английски, безусловно, разные люди, но стал ли я «другим человеком»? Психологическое ядро человека не меняется, иначе мы не просыпались бы теми же людьми, что заснули, с теми же страхами и комплексами. Беата сказала: «Ты совершенно другой. Какой ты красивый, какой ты американец». Уж не знаю, какой я красивый, бесспорно – худой. Но другой? Судя по тому, что я сошел с трапа самолета с той же мыслью, что и двадцать семь лет назад, – «Я здесь не нужен?», я все тот же.

Ну, или, к примеру, автор сказал бы так: «Он помчался в Петербург в ту же минуту, как узнал…» А вот это неправда, в жизни так не бывает: я не мог улететь в ту же минуту, как узнал. Кто может требовать, чтобы известный нейробиолог (конечно, нейробиологов не узнают на улице, я имею в виду «известный в научном мире»), руководитель нейробиологической лаборатории в Нью-Йоркском университете, мгновенно бросил все и улетел в Санкт-Петербург… У него студенты, лекции, два доклада. То есть у меня студенты, лекции, два доклада.

На самом деле я не собирался лететь в Петербург, даже и не думал лететь. Зачем? Мы с Эммой… кто мы теперь друг другу? Всего лишь брат и сестра по отцу, чья переписка прервалась семнадцать лет назад. Мы чужие люди. Если бы я не зашел в Katz’s Deli за малосольными огурцами…

Я зашел в Katz’s Deli, случайно оказался рядом и зашел за малосольными огурцами, мои сотрудники любят русскую еду. И если бы подруга Беаты, поклонница Вуди Аллена, не привела Беату туда же в надежде, что Вуди Аллен зайдет в Katz’s Deli за своим любимым сэндвичем с пастромой… В общем, если бы мои сотрудники не любили малосольные огурцы, а Вуди Аллен сэндвичи с пастромой, у меня бы и мысли не возникло лететь в Петербург.

У кассы кто-то рядом позвал: «Беата!», я оглянулся, отреагировав на редкое имя. Странно, но я сразу ее узнал, уже через долю секунды сквозь взрослые черты проступила, как переводная картинка, та веселая девочка, то же милое уютное личико. И взгляд был тот же, царапающий и гладящий одновременно. Она меня не узнала.

Я напомнил: «давным-давно, Ленинград, Эмма», и Беата ойкнула по-детски, обняла меня (очень трогательно) и закричала: «Ты такой красивый! Ты такой красивый! Ты такой красивый!» Она повторила это три раза, не меньше.

Конечно, я спросил, как поживает Эмма, сказал, что ничего не знаю о ней вот уже семнадцать лет. Беата со всей своей непосредственностью, которую я тут же вспомнил, воскликнула: «Вот же ешкин кот, ты что, ее бросил?!»

Ну, вот тебе и ешкин кот. Никого я не бросал.

Я не бросал!

Оказывается, семнадцать лет назад Беата написала мне, что моя сестра Эмма находится в тяжелом состоянии, возможно, сошла с ума. Глеб погиб, она осталась с двумя детьми, инвалидом отцом (между прочим, он и мой отец), взбалмошной матерью, беременная третьим ребенком. Но я не получил это письмо.

Как любит говорить Катя, ненавидящая любые просьбы, «письма, в котором вы просили денег, я не получал», но я действительно не получил это письмо.

«Я точно помню, что написала… Может, забыла отправить? Я как почта России: то забуду, то перепутаю…» – улыбнулась Беата.

Очевидно, она забыла отправить письмо. Я не винил Беату за ее легкомыслие. Мы все склонны к фундаментальной ошибке атрибуции: в сложных ситуациях обвиняем других людей, не себя. Но дело всегда в нас самих.

В последнем письме, которое я получил от Эммы, она писала, что Глеб стал много зарабатывать и у их семьи наступила новая жизнь. Я ответил, затем написал еще раз, теперь я понимаю – мои письма приходили уже после гибели Глеба, скорее всего Эмма их даже не видела.

…Эмма не отвечала. Как я мог это понять, что думать? Я не знаю, что обычно думают люди, когда к ним не приходят на свидание, не отвечают на их письма. Возможно, они спокойно выясняют, что случилось, а не впадают в уныние и ужас, что ими пренебрегают, что они больше не нужны. Но я-то впадаю в уныние… и в ужас. Я решил, что новая благополучная жизнь закрутила Эмму и в этой новой жизни она во мне не нуждается. Это все моя всегдашняя неуверенность в себе: я ведь рос с мыслью, что не нужен этой семье, ни отцу, ни сестре. Я не мог писать, звонить, добиваться ответа. Не мог добиваться ее привязанности.

Это был, как сказал мой психотерапевт, сильнейший травматический опыт. Я решил, что во мне есть какая-то психологическая непривлекательность, которая мешает любить меня и поддерживать со мной близкие отношения. Что работа поглотила все мои душевные возможности, не оставив места для других чувств. Не понимаю, как в других людей вмещаются работа и любовь?.. Сам я как шкаф, в котором всего одна полка, и она полностью занята работой. Но все же иногда я говорил себе: «Я мог бы любить Эмму».

Но почему Эмма больше не написала? Думаю, дело было так: Беата сказала ей, что сообщила мне о гибели Глеба, и Эмма ждала, что я примчусь, помогу… Она решила, что я не откликнулся, испугался, не пожелал взять на себя ответственность. Эмма, она же гордая… Не захотела напоминать о себе, вынуждать меня помогать. …О господи, какой стыд, ведь все это время моя сестра думала, что я пропал, чтобы не помогать ей!.. А Беата просто не отправила письмо!.. Я должен был настаивать – звонить, добиваться ответа, а вместо этого я сидел и лелеял свои комплексы! Из-за меня, из-за моих комплексов Эмма нуждалась, мой отец умер в нищете… Не из-за небрежности Беаты, а из-за меня!

– Да что ты так разволновался, все выжили, и она как-нибудь выжила… – сказала Беата, и я почувствовал большую благодарность за то, что она понимает меня и успокаивает. Я ведь к этому не привык. Я привык, что меня обвиняют.

– Како-ой ты… Ты такой американский, такой худой, такой красивый… ты очень красивый, – повторяла Беата. Мне показалось, что она не шутила. И тут со мной произошло то, что называется дежавю, когда что-то неопределенное – слово, звук, запах – внезапно вызывает к жизни тех нас, которыми мы были когда-то. Со мной это иногда происходит во сне: во сне я опять чувствую себя «гасиэбуло», меня кормит Нино бэбо, я не хочу есть, но послушно ем от любви к ней.

А сейчас, рядом с Беатой, это случилось наяву, я почувствовал то же, что семнадцать лет назад: рядом с ней – жизнь.

…Мы с Беатой обменялись номерами телефонов, хотя нам незачем звонить друг другу, она поцеловала меня, и я со своими малосольными огурцами отправился в университет.

Зачем лететь в Петербург, – просить прощения, объясняться?.. Я и не собирался. Но что, если Эмме нужна помощь? Беата сказала, она вела себя как сумасшедшая. Что, если она так и не пришла в себя? Воображение рисовало мне Эмму, бродящую в халате по сумасшедшему дому… Я почему-то был уверен – Эмма не сошла с ума, но она может быть несчастна, одинока, больна. Узнать, что Эмма прописана все там же, на Фонтанке, было нетрудно.



Аэропорт – такси – набережная Фонтанки – у таксиста нет сдачи со ста долларов – дом – двор – подъезд – лифт – пятый этаж – пять минут размышлений у входной двери «я навязываюсь, я ей не нужен» – звонок.

Дверь долго не открывали, я уже хотел уйти, и когда Эмма наконец-то открыла – она была в халате, с заспанным лицом, – вдруг сообразил: сейчас раннее утро, ну какой же я идиот, тоже мне Санта-Клаус, через семнадцать лет приперся без предупреждения в восемь утра!..

– О господи, это ты?.. – сказала Эмма. Как в кино.

Может ли быть, что это Эмма? Вот странность, Беату в Katz’s Deli я узнал в ту же секунду, а вот разглядеть в Эмме ту прежнюю светлую девочку не мог даже в ее собственной квартире. Эмма, слава богу, не выглядела сумасшедшей. Обычная, потрепанная жизнью женщина… Если мне пятьдесят четыре, то ей должно быть сорок семь, и она не кажется моложе. Но дело было не в возрасте, не в морщинах и не в утренней небрежности. В отличие от Беаты, у нее был другой взгляд, не тот, что в юности. Другой взгляд – другой человек.