Я не ангел

«Папа умер через год после Глеба», – сказала Эмма, и я глупо пробормотал: «Прости, я не знал», как будто я откуда-то мог знать или если бы знал, то смог что-то сделать… Ну, какой смысл ни вкладывай в мое бормотание, все будет глупо.

В прихожей и на кухне за прошедшую целую жизнь, кажется, не появилось ни одного нового предмета, кроме коробок. Кухня, как и прихожая и коридор, была заставлена коробками, а кроме этого все было в точности так же, как двадцать семь лет назад: у Эммы, конечно, не было возможности покупать новые вещи.

И все остальное было в точности, как двадцать семь лет назад: смущение, замешательство, горестная мысль «зачем я приехал, я не нужен», только тогда это было с отцом, а теперь с Эммой.

Но нам не пришлось сидеть друг напротив друга с неловким чувством: мы чужие, но нужно притворяться, что не чужие. Эмма не хотела притворяться. Она меня принимала, не более того, и я уже собрался сказать, что мне пора, как в прихожей раздался шорох, затем что-то упало, и я услышал: «Вот черт, когда это кончится!». Я помнил этот бодрый голос.

– Мама была равнодушна к старшим детям, но тут ее накрыло, она обожает Гришу, каждый день приходит его проводить… – пояснила Эмма. – Если сказать ей, что она кричала «аборт!», она скажет «этого не было, ты сумасшедшая».

Это я понимаю, каждый помнит, что хочет.

– Приходит проводить в садик?

Да что же это такое, в этом доме я мгновенно становлюсь дебилом! Грише должно быть шестнадцать лет.

– Гриша считает, что ему направо, а школа налево. Мама надеется, что, если проводит его до школы, он не свинтит хотя бы с первого урока.

– Кто это у тебя тут, новый любовник? Скрываешь от меня?

В отличие от Эммы, Алена Сергеевна была, как говорила Нино бэбо, «с утра при полном параде»: накрашенные губы, массивные серьги, бусы. А вот этого я не помнил, – что она такая яркая красивая женщина. Они с Эммой теперь выглядели не как мать и дочь, а как две взрослые женщины, одна чуть старше другой, и это еще раз заставило меня произвести подсчет: мне пятьдесят четыре, значит ей сорок семь… и еще раз пожалеть Эмму.

– Мама, не узнаешь? Это Давид.

– Какой Давид? …Давид? Давид, сын твоего отца из Тбилиси?.. Ты уверена? Давид был толстый несимпатичный молодой человек, а это красавец… Ах, он похудел?.. В Америке все худеют. …А где же, позволь спросить, был твой брат Давид, когда ты осталась в трагическом положении? Без мужа, трое детей, больной отец… – со вкусом перечислила она.

– Мама, – предупреждающе сказала Эмма, – вот мы, живые-здоровые и даже вполне упитанные.

Я не хотел оправдываться перед этой женщиной, из-за нее я так никогда и не узнал своего отца, но она, как и прежде, производила на меня такое пугающее впечатление, что я немедленно начал оправдываться:

– Я не знал, Беата забыла отправить письмо…

Эмма посмотрела на меня холодно, демонстративно непонимающим взглядом «кто такая Беата?».

– Ах, Беата… Очень на нее похоже: устроить бучу и исчезнуть, – оживилась Алена Сергеевна. – Втянула нашего мальчика в эту страшную историю. Если бы не она, Глеб был бы жив…

– Мама. Остановись.

– Нет, я не остановлюсь. Ну да, она ухаживала за Эммой, когда та вела себя как сумасшедшая, но это был ее долг… Тем более Эмма вовсе не была сумасшедшей, это была психологическая защита… Это называется изоляция, когда человек неосознанно ставит барьер между реальностью и своей психической жизнью…

– У мамы муж – психолог, теперь мы все про всех нас знаем.

– Не надо ерничать. Он твой брат, хоть и бросил тебя в трагическом положении. Он должен знать, как было. Так вот: Эмма беременная, у нее следы белка в моче, дети ведут себя ужасно, я ее уговариваю по-хорошему, кричу: «Прими наследство!» …Скажи, Давид, разве это умно? Убили Глеба, в кои-то веки выпал шанс, а она… Может, она и была в то время сумасшедшей!

Эмма сидела с невозмутимым лицом, как будто ее мать только что не произнесла: «Убили Глеба, в кои-то веки выпал шанс…» Я не понял, что она имела в виду, какое наследство. От Глеба? По-моему, это Алена Сергеевна сумасшедшая, и ее муж-психолог мог бы это заметить, помочь.

Раздался звонок. Эмма встрепенулась, ушла открыть дверь, и я на секунду подумал, что сейчас войдет Беата и скажет с польским акцентом: «Я Беата из рода Ленцких». Как это было трогательно, такое отчаянное детское вранье.

На кухню вошла девочка (теперь, когда мне за пятьдесят, все больше людей кажутся мне девочками и мальчиками), ничем не примечательная, а вскоре вернулась Эмма в черных брюках и белой рубашке. Не понимаю, что может женщина за пару минут сделать со своим лицом, но передо мной была другая Эмма, не блеклая и заспанная, а тоненькая, энергичная, без возраста, – так выглядят в среднем все американки. Как хорошо, что она такая… А я несправедливый идиот: если бы ко мне ворвались утром, вытащили меня из кровати, я бы выглядел на девяносто.

Девочка брала у Эммы интервью для какого-то модного журнала, снимала на камеру.

– Вы, одна из первых, основали независимое детское издательство, с начала двухтысячных выпускаете книги на прекрасном художественном уровне. Почему именно издательский бизнес?

– Я филолог, книги – это моя жизнь.

– Как вы решились начать собственный бизнес? Нужны были вложения, вам кто-то помогал?

– Цена входа на издательский рынок не была высокой, если вы, конечно, не планировали открыть большое многопрофильное издательство. Для меня это означало издать всего лишь три книги, для этого не потребовались большие вложения: себестоимость выпуска одной книги при тираже до десяти тысяч экземпляров составляла около одного доллара. Вложения в издание первых трех книг составили три тысячи долларов.

– Вы не издаете детскую классику. Не любите Чуковского и Маршака?

– В то время, когда я начинала, не было книг о современных детях, об их проблемах. Конечно, были «Денискины рассказы», «Витя Малеев в школе и дома», «Катя и крокодил»… На этих книгах выросли мы. Но в целом Чуковский, Барто и Маршак не говорят с детьми о реальных жизненных ситуациях, а у ребенка есть огромная потребность разговаривать на сложные темы применительно к его собственной жизни, к современным реалиям. Совсем не все родители умеют разговаривать с детьми. Я, к примеру, не умею. В таких книгах была и есть реальная потребность.

– Ваш фирменный знак – знаменитый шведский писатель, лауреат многочисленных премий. Ваше издательство живет за счет издания его книг?

– В нашем портфеле есть то, что мы очень хотим издать, – это тексты новых, пока неизвестных отечественных авторов. И да, – то, что мы издаем такого знаменитого автора, действительно позволяет нам издавать другие книги, это и есть издательский процесс.

Девочка, прикрыв рукой камеру, сказала Эмме – очень сухо получается, давайте что-то более личное… Эмма понимающе кивнула.

– Знаете, «начать издательский бизнес» звучит очень громко. У нас в то время была тяжелая ситуация: трагически погиб мой муж, я ждала ребенка, вечерами мы с детьми сидели втроем, обнявшись, и я не знала, как с ними разговаривать… Однажды утром я проснулась и подумала: «На что мы будем жить?..», – а вечером легла спать, закрыла голову подушкой – я тогда так спала, мне казалось, что так я ото всех спрячусь, – и что-то меня укололо – бабушкина брошка «бант Севинье». Это корсажная брошка, довольно редкая вещь, почти музейная. Я считала, что «бант Севинье» потерялся, но брошка каким-то мистическим образом очутилась у меня под подушкой. Мой «бизнес» начался с бабушкиной брошки «бант Севинье». На «бант Севинье» я напечатала в типографии три первые книги… Мне повезло, что брошка нашлась.

Девочка-журналистка выключила камеру:

– Брошка действительно мистически появилась под подушкой или это красивая легенда для вашего имиджа?


Эмма пожала плечами:

– Брошка была прозаически продана. Так вышло, что человек, купивший брошку, не смог ее забрать. Но «нашла под подушкой» звучит драматичней…

Девочка включила камеру.

– Почему такая знаменитость издается только у вас? Как вы на него вышли? Это личные связи?

– Мне еще раз повезло. Мой сокурсник, переводчик со шведского, перевел три никому неизвестных текста своего друга. Это была история детей, у которых неожиданно умирает папа, и все становится очень плохо. Нас, меня и детей, утешали только эти тексты. Можно сказать, что эти тексты нас спасли. Кроме того, это была прекрасная детская литература. Я подумала – может, еще есть люди, у которых такие же проблемы, которые сейчас плачут… Я не «входила на рынок». Я просто очень захотела издать эти три книги, вдруг поняла – для меня это означает выжить, заниматься чем-то, кроме себя и своего горя. Я не мыслила стать монополистом и даже просто издателем, я всего лишь хотела издать три текста… Потом – это было чудо, – автор стал знаменитым, получил несколько европейских премий. А мы с ним уже так подружились, что он издавался только у нас, стал лицом нашего издательства.

– Вы везучая. У вас самого начала и до сих пор сплошные удачи: бабушкина брошка, премиальный автор… Были еще удачи?

– Да. Книжные иллюстраторы были нереально дороги для меня, и тут… Это действительно было невероятное везение! Детская книга – это не только текст, это картинки. Иллюстрации имеют такое же значение, как текст. Я болела, мне наняли женщину помочь с детьми. И вдруг я увидела – то, что она рисовала для моих детей, было потрясающе, великолепно. Она нуждалась, вы же помните, как это было, в те времена многие занимались не своим делом… Мы с ней менялись: когда я занималась редактурой (я сама была редактором и корректором), она водила детей в кружки, убирала, готовила, а когда она рисовала, все это делала я. Она нарисовала прекрасные иллюстрации… Так что это был очень камерный бизнес, все по-домашнему. Первый тираж мы привезли из типографии домой на троллейбусе…

– Неужели у вас не было никаких трудностей?

– Помните, в Изумрудном городе все носили зеленые очки?.. Взгляд в прошлое зависит от того, какие очки наденешь. …Я была так счастлива, что вот они, книги! Даже не сразу поняла, что издать – это еще не все, надо продать! Я совсем не понимала, как продать. Пошла в Дом книги, предложила свои книги. Мне говорят: «Ладно, попробуем взять на реализацию». Я была так горда собой! Мы втроем – переводчик, художница и издатель – весь день курсировали между моим домом и Домом книги, таскали коробки, складывали на набережной канала Грибоедова, а мои старшие дети стояли там с коляской, охраняли коробки. А если бы дождь пошел?! Все, конец!..

– Как это поэтично, ваше издательство фактически начиналось на улице, на набережной напротив Дома книги!

– Наконец весь тираж был перевезен на набережную к Дому книги… мы уже чуть живые, руки отваливаются, спину ломит. А в Доме книги говорят: «Вы не поняли, мы возьмем по два экземпляра каждой книги, всего шесть». Как шесть? А у нас на набережной три тысячи экземпляров. И тут же еще один облом: оказалось, что они могут принять книги только от юридического лица. …Меня знаете, что тогда больше всего поразило? Что люди нисколько о тебе не думают, им все равно, что ты припер три тысячи книг и на набережной сложил… Тогда в моем лексиконе не было таких слов – реализация, физлицо, юрлицо. Я только одно понимала – что я не юрлицо и что нам сейчас все эти коробки обратно переть. Скажу вам честно: стою и думаю «Вот дерьмо!», и мне вдруг так понравилось произносить слово «дерьмо», что я стою и про себя повторяю: «Дерьмо, дерьмо, дерьмо! Я не погибну так глупо, утонув в куче дерьма», и тут вспомнила про издательский дом «Беата». Когда-то в девяностых на моего мужа случайно зарегистрировали издательский дом: это была фикция, никакого издательского дома никогда не существовало, но это было юрлицо! Мне еще раз повезло! На следующих книгах мы уже написали «Издательство “Беата”», – некогда было переоформлять, а потом мы уже стали узнаваемы, так и осталось. …Мы до ночи возили тираж домой, я думала: «Ну и пусть мои книги останутся у меня, зато они прекрасные». Мои книжки поставили в конце зала на самый дальний стеллаж во второй ряд, я каждый день ходила и украдкой переставляла… Прыгала от счастья, когда их купили, все шесть. Притом, что дома в коробках лежало еще 2994 экземпляра… У меня долго не было склада, все лежало дома, это была большая экономия. Начинать трудно.

– А что у вас тут за коробки, это книги?

– Ну, да… Это непроданный тираж, а за место на складе нужно платить. Начинать трудно, и продолжать тоже нелегко.

– Все это звучит, как история современной Золушки. Что вы посоветуете стартаперам с высоты своего опыта и своей удачи?

– Выбрать свою нишу, не вообще «хочу стать издателем», а выбрать узкую нишу, в которой вы прекрасно разбираетесь, именно вашу. Любите пончики – печете пончики.

– У вас есть мечта? Создать медиахолдинг? Самой написать детскую книгу?

– Нет, я не писательница, я издатель. Мечта – издать в этом году все, что есть в моем издательском портфеле. Это нелегко, но возможно. У меня не бывает совсем уж несбыточных мечт… я уже взрослая. А медиахолдинг мне ни к чему.

… – Можете добавить в интервью: предпринимателю необходима поддержка семьи. Я всегда очень поддерживала Эмму в ее начинаниях. Говорила: «Ты молодец, у тебя все получится», это ее очень воодушевляло, – заметила Алена Сергеевна. – А брошка, между прочим, моя. Добавьте, это придаст шарма: мать всегда верила в свою дочь и сохранила для нее «бант Севинье».



Ну, что же, мне больше не о чем расспрашивать Эмму, это интервью исчерпывающе ее охарактеризовало. Я заметил, как профессионально отреагировала Эмма на просьбу журналистки быть более эмоциональной и как уверенно вела ее за собой, точно соблюдая желаемую меру откровенности, не сказав ни словом больше, чем хотела. Кто бы мог подумать, что избалованная девочка, ужасавшаяся, что людям приходится ездить на метро, станет такой – умной, сильной, жесткой. Иногда (или всегда?) значительное достижение целиком определяет человека, издательство определяло Эмму так же, как меня премия Шао. Я не так глуп, чтобы считать, что стал умным, сильным, жестким. Я имею в виду, что ничего, кроме работы, в моей жизни не было.

Я мог бы похвастаться Эмме и Алене Сергеевне, что премия Шао, которую я получил в прошлом году, считается аналогом Нобелевской, в научных кругах ее называют Нобелевской премией Востока. Я был восьмым американским ученым, получившим премию Шао (миллион долларов). Но я не рассказал. Эмма не посмотрит восторженным взглядом, как Беата, не закричит, как Беата: «Круто!»

Была и еще одна причина. Рассказывая Эмме о премии, я должен буду рассказать про развод. Премия была тесно связана в моем сознании с Катей: до премии мы разводились долго и болезненно, Катя все не решалась, как она говорила, «со мной покончить», а после получения премии развелись мгновенно.

В Америке принято ходить на психотерапию, и я после развода обратился к психотерапевту. Первое, что сказал мне психотерапевт, было совершенно не психологическое, а на удивление бытовое, как будто я разговаривал не со специалистом, а, к примеру, с Аленой Сергеевной: моя жена ждала, когда я получу премию Шао. Я не знаю. Я отказываюсь считать, что дело было в деньгах.

Катя никогда не верила, что я могу добиться успеха, я привык, что моя работа важна только для меня. Привык оправдываться за то, что все эти годы у нас была недостаточно большая квартира, что мы не живем на Манхэттене, что я слишком часто уезжаю на конференции. Катя обвиняла меня в том, что я ее не люблю, что она меня не любит, что я недостаточно привлекаю ее физически, я был виноват даже в том, что она мне изменила… Наш брак был злым и детским: Катя меня дразнила, а я старался ей понравиться. Психотерапевт сказал: для нашего эго вредно жить с человеком, который ни разу в жизни не сказал нам: «вау!». Не знаю, как моему эго, а мне действительно было трудно жить с человеком, которому я решительно не нравился.

Психотерапевт сказал, что я очень нуждаюсь в одобрении. По-моему, все нуждаются в одобрении, почему я больше, чем другие? Потому что я когда-то был толстым? Психотерапевт считает, что я все равно ощущаю себя толстым. Говорит, я – бывший толстый. Как бывший алкоголик.

Психотерапевт сказал, что я «выкупил себя из брака». Конечно, я отдал премию Кате, но как иначе я мог поступить? Она убеждена, что заслужила ее. Звучит, как будто Катя монстр, это несправедливо. Я ведь тоже не ангел. Когда Нино бэбо хотела дать мне понять, что погорячилась и была не совсем права, она говорила: «Ты тоже не ангел». Это была ее форма извинения и примирения.

Катю во многом можно понять: я скучный, постоянно во всем сомневаюсь, ною, я негативный, депрессивный. В каждом из нас много дерьма, во всяком случае во мне есть. Я и сам не ангел, я бы никогда не сделал никому ничего конкретно плохого, но намерения бывают… м-м разные… и мысли.

Мне было стыдно рассказывать Эмме о разводе. Я не хотел показать ей, что несчастен. А вот почему не хотел, не знаю… нужно будет спросить психотерапевта.

Кроме того, когда-то именно Эмма убедила меня жениться на Кате. Мне казалось, что Катя больше любит Америку, чем меня, что она при помощи брака хочет остаться в Америке, что она не любит меня, что меня нельзя любить. Что, если теперь Эмма сочтет себя виноватой? Это еще ухудшит наши и без того хрупкие отношения.

Хотя, что я говорю, нет у нас никаких отношений.

Мне больше не казалось, что вот-вот произойдет то, за чем я приехал: Эмма меня простит и мы с ней опять станем братом и сестрой. Но как стать братом и сестрой через семнадцать лет? Это было бы чудом, но чуда не произошло.

Эмма была доброжелательна, предложила мне остановиться у них, показать город (как чужому, как американскому гостю), – доброжелательна и закрыта на все ключи. Оживилась, когда вошли дети. Я удивился, что дети (Марине – двадцать шесть лет, Диме – двадцать три) никуда не торопятся. Почему они оба живут дома, с матерью? В Америке, как только ребенок уезжает в колледж, родители переделывают его комнату в спортивный зал или в кабинет, – теперь он в родном доме гость, редкий и не особенно желанный. А если бросил колледж, должен снимать жилье, оплачивать свое жилье и еду.

Оказалось, что оба, и Дима, и Марина, окончили университет и не работают. Доходы Эммы, судя по расставленным по квартире коробкам с книгами для экономии места на складе, вполне скромные… Тем не менее Эмма содержит обоих. Неужели Эмма, такая умница, такая успешная, как и прежде, беспомощна дома, в семье? Прежде перед матерью, а теперь перед детьми?

При этом все дети Эммы, и старшие, и Гриша, прекрасные, живые и остроумные. У них идет постоянная семейная пикировка, и кажется, все друг к другу очень привязаны.

– Давид, ничего, если я ненадолго украду у вас бабушку, нам с ней в школу пора, без нее не прикольно, – сказал Гриша.

– Иди один, скажи в школе – бабушка сегодня в легком маразме, – отмахнулась Алена Сергеевна.

– Вы изучите бабушкин мозг, он работает феноменально – четко себе на пользу: когда нужно, она циничная и проницательная, а когда нужно, в легком маразме, – сказал Гриша. Умный мальчик.