Кожа времени. Книга перемен

Экспозиция. Предвыборная борьба за пост нью-йоркского мэра должна была начаться осенним вторником. Город приходил в себя после недавней жары и радовался предстоящим месяцам безмятежной погоды, которая часто балует Нью-Йорк до самого Рождества. Единственным недостатком этого погожего утра была дата: 11 сентября 2001 года.

Как теперь уже все знают, в этот день налет террористов уничтожил два самых красивых небоскреба Нью-Йорка, убив 2977 человек, больше, чем в Перл-Харборе (2404). Страна была в шоке, хотя и не в таком, какой описывал диктор московских новостей: “Америка в панике, президент бежал”. На самом деле Буш, пока горели башни-близнецы, читал в публичной библиотеке детям сказку про козу. Зато при деле был мэр Нью-Йорка. Джулиани руководил спасательными работами, ободрял испуганных, утешал пострадавших, искал пропавших и наводил порядок в даунтауне, где очень долго дымились воронки. Тот Джулиани сильно отличался от сегодняшнего. Суровый мэр, свирепо сражавшийся с преступностью, никак не походил на консильери, который, как говорят противники Трампа, “обслуживает гангстера в Белом доме”. Популярность Джулиани в те страшные месяцы была так велика, что его причислили к оленям Санта-Клауса – одного из них тоже зовут Рудольф.

Город не хотел прощаться с мэром, пережившим вместе с ним трагедию, и тем более менять его на новичка, который беспринципно сменил партию, чтобы баллотироваться от республиканцев.





Завязка. Тем не менее смена власти произошла, Блумберг победил и начал всё сначала и по-своему. Первым делом он уничтожил кабинеты. В мэрии, которая занимает старинное здание колониального стиля, убрали стены и пересадили чиновников в открытый офис, чтобы все были на виду и общались друг с другом. Дальше произошло ожидаемое: Блумберг подошел к Нью-Йорку как к своему бизнес- проекту.

В те дни город пребывал в чудовищном состоянии. Южнее 14-й улицы проход закрыли полицейские, но и в верхнем Манхэттене окна старались не открывать из-за гари. Хуже всего пришлось финансовому центру, слишком близко расположенному от двух воронок. Многие тогда думали его перенести и рассредоточить где-нибудь в лесах Коннектикута. Но Блумберг понимал, что для Нью-Йорка опаснее всего лишиться миллионеров. Ведь лучшим городом страны его делали богачи – и всё, что они ценят, холят и лелеют.





Действие. Блумберг всегда был технократом. Он верил в цифры и боготворил статистику. Собирая максимум сведений о каждом районе, он упорно и методично очищал и благоустраивал его, придавая городу новый блеск. При нем Нью-Йорк пережил тотальную джентрификацию, превратившую руины индустриальной эры в бесценную недвижимость.

В том-то и беда, говорили его критики. Блумберг отнял город у бедных, чтобы отдать его богатым. Сам он и не открещивался. Лояльный сторонник либерального капитализма, Блумберг, считая это первой задачей мэра, заманивал в город тех, кто умеет зарабатывать и тратить. Иначе, рассуждал он, может получиться Детройт, которому нечем платить учителям и полицейским. Нью-Йорк это уже проходил, когда жил на грани банкротства, и боялся, что история повторится. Город ожил, когда в руках опытного бизнесмена, умеющего считать деньги, шестимиллиардный бюджетный дефицит сменился трехмиллиардным профицитом. Но это было только начало.

Блумберг был одним из пяти мэров, которых я застал в Нью-Йорке. И каждый из них оставил на городе отпечаток своей личности. Самым неудачным мне казался чернокожий Дэвид Динкинс (1990–1993). Он, правда, воодушевил других афроамериканцев (“Теперь пришла наша пора”, – сказал мне один в день выборов), но это никак не отразилось на уровне преступности и не избавило город от расовых беспорядков. Наиболее обаятельным справедливо считался Эд Коч (1978–1989). Уютный холостяк с еврейским чувством юмора, он очень подходил Нью-Йорку, хотя вряд ли сделал его намного лучше.

Блумберг резко отличался от всех предшественников тем, что не был политиком. Его глубоко и искренне не интересовала партийная рознь и идеологическая борьба. Будучи всю жизнь демократом, он побыл и республиканцем, потом стал независимым и наконец вернулся в демократическую партию, не придавая этим переменам никакого значения. Нью-Йорк требовал от него не лозунгов, а конкретных шагов, разумных решений и выполнимых проектов. Ленин назвал бы это практикой “малых дел”, но нам с Блумбергом они нравились.

Всё, за что брался этот мэр, росло и исправлялось, начиная с воздуха. Приняв Нью-Йорк одним из самых загрязненных городов страны, Блумберг принял нужные меры, которые сделали нью-йоркский воздух одним из самых чистых в мире. Он, например, сумел посадить один миллион деревьев, устроил сеть велосипедных дорожек и убеждал горожан пользоваться общественным транспортом. Сам он на работу ездил на сабвее, одна поездка обходилась ему в два оклада, составляющего один доллар в год.

Не боясь рисковать, Блумберг первым ограничил курение, запретив дымить в ресторанах и барах. Я сам тогда курил и хорошо понимал, за что он брался.

– Не курить за кофе, рюмкой и после обеда – все равно что сидеть весь вечер молча, – жаловались мы, пока не привыкли и перестали его проклинать.

И правильно сделали, потому что за годы власти Блумберга (2002–2013) средняя продолжительность жизни ньюйоркцев увеличилась на три года. Еще и потому, что уровень преступности упал до рекордного минимума, чему старожилы не перестают радоваться и чем полиция не устает хвастать.





Кульминация. Чтобы понять, каким стал Нью-Йорк, надо посетить его в праздничные дни. Стоя под небоскребом, откуда падает серебряный шар, объявляющий смену года, я каждый раз чувствую себя персонажем фантастического боевика. Дело в нем происходит в будущем, которое, как известно, в Нью-Йорке начинается раньше. На площади Таймс-сквер каждого окружают не стены, а гигантские экраны, на которых поют, танцуют и веселятся красивые люди в пестрых одеждах – туманность Андромеды, только лучше.

Нью-Йорк и после Блумберга сохранил вектор роста. Даже беспощадная война за равенство следующего мэра Де Блазио не смогла помешать. Сегодня Нью-Йорк – лучший город в мире, самый богатый, интересный, разнообразный и бесконечный. В нем очень дорого жить, негде повернуться и безумно трудно запарковать машину. Но не зря сюда каждый год приезжает 67 миллионов туристов. Если вам надоел Нью-Йорк, вам надоело жить.





Развязка. После трех сроков Майкл Блумберг сложил с себя власть и неделю играл в гольф. Устав от отпуска, он задумался о том, что делать дальше. Среди вариантов была борьба за должность мэра Лондона, где Блумберг держит дом (раньше в нем жила Джордж Элиот) и копит друзей. Но куда бо́льшим соблазном казался Белый дом. Блумберг знал, что́ ему там делать. Его программа настолько ясна и разумна, что не требует защиты. Борьба за экологию и против оружия; осторожное, а не безудержное повышение налогов на богатых; право на аборты и брак однополых; умеренные реформы здравоохранения и образования; борьба с террором и защита Израиля, а главное – стабильное развитие экономики и предсказуемость внешней, как, впрочем, и внутренней политики. Проблема – не в платформе, а в личности кандидата.

– Малорослый разведенный еврей-миллиардер, – сказал о себе Блумберг, – вряд ли понравится большинству американцев в качестве президента.

Надеясь на то, что его программу осуществят другие, он в прошлый раз уступил место Хиллари Клинтон, а в этот – Джо Байдену. Но когда радикальное крыло демократов переехало на далекую левую обочину, откуда победа над Трампом кажется невозможной, Блумберг наконец ввязался в предвыборную борьбу.





Эпилог. Вопреки ожиданиям, Блумберг привлек на свою сторону много демократов и еще больше независимых. Он импонировал всем, кто ищет в политике здравый смысл, а не правду, компромисс, а не победу, прогресс, а не революцию, то есть кандидата, способного избавить страну от Трампа. В их глазах Блумберг – баснословный богач, сверхуспешный бизнесмен и щедрый филантроп, поклявшийся расстаться до смерти с большей частью своего состояния. Он тот, кем хотел казаться шестикратный банкрот Трамп, потративший отведенные им на благотворительность деньги на собственный портрет.

Однако, верно оценив силы и убедившись в недостаточной поддержке не-белых избирателей и электората на Среднем Западе, Блумберг на пике популярности вышел из борьбы, передав голоса своих сторонников Джо Байдену, что и сыграло решающую роль в победе последнего.

Жаль, что я поторопился и выдал желаемое за действительное, надеясь, что первое станет вторым[1].



Американа За что ненавидят Америку

Соотечественники считают меня достаточно своим, чтобы нелицеприятно выразить претензии к Америке, и достаточно чужим, чтобы за нее отвечать. Меня такая позиция ставит в неуклюжее и безвыходное положение. Согласившись с доводами собеседника, я утрачиваю его интерес. Вступившись за Америку, тем более оказываюсь в дураках – ведь это все равно что защищать мироздание. Если ты относишься к нему сносно в целом, то тебе приходится оправдывать все без исключения частности – ураган, геноцид, соседей.

Больше всего американцев любили там, где совсем не знали. Когда-то такой была Россия, потом Албания. Сегодня уже все открыли Америку, но каждый ее ненавидит по-своему. Как в романах Жюля Верна, национальные клише по-своему окрашивают геополитические предрассудки. Ленивый антиамериканизм англичан, уступивших старую драку младшему брату; “зеленая”, и, как ни странно, пацифистская неприязнь немцев; пышная французская риторика; с трудом скрывающая гастрономическую подоплеку своего презрения. В Латинской Америке считают, что янки – гринго, в Азии – соперники, арабы видят в них евреев, иранцы – дьяволов. Но с Россией всё иначе. Тут Америка – несбывшаяся мечта, изменившая невеста.

Я и сам такой, ибо вырос в Америке задолго до того, как в ней поселился. Если это – парадокс, то мы его делим с целым поколениям. В этом можно убедиться, изучив историю вопроса. Вопроса не было. Был ответ, которым и являлась Америка. Для Бродского она начиналась с Тарзана, для Довлатова – с Чарли Паркера, и для всех – с книг.

Американская литература брала не содержанием, а формой. Мы плохо понимали, о чем рассказывал автор. Нас волновала его интонация: сентиментальный цинизм, хемингуэевская “ирония и жалость” в той виртуозной пропорции, что стала нам школой чувств и – заодно – прививкой свободы. Защищавшая от вмешательства, да и присутствия власти Америка оказалась нашим частным пространством. Седьмым континентом тогда был не супермаркет, а душа, которую открыли все разом – от Бродского до Солженицына.

– Коммунизм, – говорил Александр Исаевич на арго того времени, – надо строить не в камнях, а в людях.


– Не дай бог, – сказали бы мы с ним сейчас.

В том-то и дело, чтобы камни – отдельно, а люди – отдельно. Разделению сфер нас научила Америка. И для того чтобы полюбить ее, мы не нуждались в американцах. Скорее – наоборот, они только мешали. Первого, причем – голым, я увидал, ко- гда был уже студентом, в братской душевой турбазы “Репино”, которую мы делили с профсоюзной делегацией из Детройта. Несмотря на заморских гостей, вода была холодной, а американец – синим. Мы спартански улыбались друг другу, но так и не произнесли ни слова. По-английски меня учили обсуждать лишь “лето в колхозе”, а у него зуб на зуб не попадал.

Сегодня Америка заменила сионских мудрецов – или оказалась ими. Между любовью и безразличием наступил этап ненависти.

– Америка, – объяснил мне один писатель, – не виновата, она, как микроб, заполняет собой ту зону, которую мы ей уступили.

Я точно знаю, что это неправда, потому что американцы не любят жить в зоне – даже курортной. Они – плохие империалисты, потому что, в отличие от нас, не хотят за границу, предпочитая жить дома. Изоляционизм – не только мечта, но и смысл Америки, прозванной Новым Светом за то, что она решила убраться из Старого.

Беда в том, что мне никого еще не удалось в этом убедить. Это как в футболе: об Америке у всех есть свое мнение. Миф нельзя опровергнуть, его можно либо заменить, либо стереть из памяти. Не справившись с первым, мы задержались перед вторым.

Ненависть к Америке невозможно излечить, о ней можно только забыть, и сделать это тем проще, что, сами того не замечая, две страны становятся похожими. Исчезли коммуналки, появились безработные. Половине плевать на выборы. Многие обзавелись своим домом, своим садом, своим врачом, бухгалтером, счетом, банком, а значит, и адвокатом. Кино теперь на всех одно, кумиры – тем более.

– Жители поселка Октябрьский, – пишут газеты, – хотят переименовать их малую родину в село Майкла Джексона.

В процессе неизбежного сближения одна держава заражается от другой тем глубоким, искренним, не высокомерным, а наивным безразличием к остальному миру, до которого, в сущности, ни нам, ни им нет никакого дела. Но прежде чем простить Америку, ее надо похоронить – как первую любовь и пропавшую молодость. Когда бедность не порок

Далеко не все американцы, в отличие от наших соотечественников, делают одно и то же в новогоднюю ночь. Многие просто спят. И их трудно осуждать. Скажем, верующие евреи и персы отмечают свой новый год и не беспокоят себя чужим праздником. Зато для Дня благодарения нет ни эллина, ни иудея – все сидят за одинаково накрытым столом, вкушают неотличимую от других ритуальную трапезу и произносят похожие тосты. (Поскольку все дома́ в этот день взаимозаменяемые, жена как-то предложила в праздник обмениваться родственниками, чтобы не стоять в жутких пробках.) Рождество принадлежит христианам, Новый год – календарям, но День благодарения – праздник, который всегда с тобой. Он укоренен и в общей истории, хранящей подробные сведения о пире, состоявшемся поздней осенью 1621 года, и – в частной памяти, где навсегда запечатлена наша первая встреча с Америкой.

В стране эмигрантов, куда все, кроме рабов, приехали на свой страх, риск и по своей воле, этот праздник сочетает искренность с обжорством. И каждая съеденная индюшка напоминает об интимном союзе пришельцев с Новым Светом.

Сам я открыл Америку в промозглый осенний день 1977 года. В ней меня ждало множество близких друзей и хороших знакомых, но все они являлись литературными персонажами, а из живых (мясных, не бумажных) я не знал ровным счетом никого. Зато Нью-Йорк я представлял себе вполне прилично, так как помнил Драйзера, О. Генри, Сэлинджера и знал в лицо Статую Свободы.

Всё это мне не помогло, когда, впервые выйдя на Бродвей, я свернул в ненужную сторону и через пять кварталов оказался в Гарлеме. Причем не в сегодняшнем, который после джентрификации вновь стал завидным районом с отвоеванными у гетто викторианскими особняками, а в опасном, полусгоревшем, где еще совсем не было белых, не считая одного испуганного – меня. Я, конечно, помнил, что Нью-Йорк – город контрастов, но тут их не было: “хижинам” с заколоченными окнами противостояли не дворцы, а руины, лишенные окон вовсе.

В постороннем городе, не говоря уже о стране и континенте, чужеземцу хуже всего накануне праздника. Все знают, куда идут, всем есть, зачем торопиться, одни ждут гостей, другие собираются в гости, в окнах – огни, в магазинах – толчея, на лицах – предвкушение. И только ты в одиночку бредешь без цели по неуютному в ноябре городу, кутаясь в пальто с чужого плеча, которым одарила Армия спасения.

Как раз в тот момент, когда жалость к себе превысила позволенные воспитанием пределы, меня нашли добровольцы, занимающиеся понаехавшими, и объявили, что я приглашен в гости.

– Это ошибка, – грустно сказал я, – меня перепутали, ибо в этом полушарии мне никто не знаком.

– Потому и зовут, – объяснили мне, – по многовековой традиции в меню обеда в День благодарения обязательно входит новенький.

Стол был уставлен непривычным: индюшка оказалась сухой, картофель – сладким, пирог – с тыквой, водку не подали вовсе. Хозяева были учтивыми, но не навязчивыми. Они не знали, где находится моя Рига, путали Брежнева с Хрущевым и даже выслушали анекдот про чукчу, хоть и не до конца. Я для них был вроде той самой индейки – непременная часть торжества. Присутствие гостя, только что спустившегося с трапа (пусть самолета, а не корабля), символически связывало эпохи, одушевляло историю и напоминало, что в Новом Свете мы все – пришлые. Кроме, разумеется, индейцев. Но они День благодарения не празднуют вовсе, считая, что им радоваться нечему.





– Феномен Трампа, – объясняют аналитики, – вызван вторым и тоже великим переселением народов, которое меняет мир не меньше, чем то, что привело к падению Римской империи. Поколение спустя треть Швеции будет мусульманской, и белые станут меньшинством в Америке. Трамп не может остановить тектонические перемены, но он хотя бы обещал возвести стену, в которую всё еще верят его избиратели.

Так – явно или тайно – в центре политической жизни страны оказались эмигранты, к которым Америка всегда относилась амбивалентно. С одной стороны, она остро в них нуждалась, чтобы заселить еще не совсем свои дебри и отстоять их от индейцев. На севере необъятного штата Нью-Йорк полно поселков с античными названиями. Я бывал в Овидии, обедал в Спарте, дружу с охотником из Коринфа. Власти надеялись затащить к себе приезжих, рассчитывая соблазнить европейцев знакомыми названиями на почтовом адресе.

С другой стороны, страх перед “неправильными” эмигрантами всегда бушевал в стране. Сперва это были “паписты”: католики угрожали размыть единство новорожденного государства, население которого почти поголовно относило себя к протестантам. Потом пришла пора ненавидеть китайцев. Затем – последовательно – ирландцев, итальянцев, евреев, славян, теперь – мексиканцев. Всех встречала неприязнь, граничащая с враждой, но и она никого не остановила. Скорее – напротив. И об этом говорит статистика.

Недавнее исследование Стэнфордского университета собрало информацию за последние сто лет. Оказалось, что если не сами эмигранты, то их дети всегда и всюду круто опережают местных по всем экономическим показателям. В 1880-м первые пять позиций в этом списке занимали выходцы из Португалии, Италии, Финляндии, Ирландии, России. Коренные, насколько это возможно, американцы были на 16-м месте. Почти так же выглядела эта таблица в 1910-м, только эмигранты из России поднялись на 4-е место. А вот в 1980 году картина кардинально изменилась. Наверху – Гонконг, Китай, Индия, Тайвань, Пакистан, здешние скатились на 45-е место.

Меняются страны, языки, религии и культуры отличников в экономической гонке, но на протяжении доступного наблюдению столетия остается постоянным одно: во все времена приезжие и их дети преуспевали в Новом Свете больше, чем те, кто в нем родились.

Статистика, однако, отвечает на все вопросы, кроме существенных. Возможно, причины эмигрантского успеха в том, что новичков объединяла одна универсальная черта: приезжали бедные – другие оставались дома. Все начинали с низкого старта, и это обстоятельство награждало эмигрантов зверской жаждой успеха, чтобы и самим из нищеты выбраться, и детей от нее избавить.

О том, что это возможно, говорит – кричит! – вся Америка, сделавшая своим девизом “Из грязи в князи”. Именно такой маршрут считается наиболее достойным. Восемьдесят процентов американских миллионеров начинали, как мы, с нуля. И этот ноль пользуется безмерным уважением в здешней табели о рангах. При этом стать пассажиром социального лифта легче, если войти в него из светлого подвала. Мы сняли такой в убогом углу Бруклина и, не зная, чем обставить, украсили подобранным на обочине неработающим телевизором громоздкой конструкции.

Всякий эмигрант играл в Америке роль Робинзона, обнаружившего истинную стоимость вещей лишь тогда, когда он всего лишился. Как и он, мы радовались всему доставшемуся даром и на распродаже, зная, что наша бедность – нормальное, исходное и непостоянное состояние. Для эмигранта любой путь – вверх, потому что ниже некуда, и я не знаю никого, кто бы остался на дне, хотя мы все там начинали. Один мой знакомый кормил лабораторных крыс, другой убирал в аэропорту туалеты, третий развозил телефонные книги, четвертый стал массажистом. В прошлой жизни они были журналистами, учителями, юристами, физиками. Даже я потерял в статусе, ибо в Риге служил пожарным, а здесь – грузчиком.

Поразительно, но никто из нас не считал себя бедным – даже тогда, когда мы выпивали в редакции “Нового американца”, закусывая унесенным из “Макдональдса” кетчупом. Я не знал никого, кто бы облизывался, глядя на окружающую нас роскошь. Разве что Лимонова. Его американские книги – апофеоз зависти к богатым, которые едят “с ножом и с вилкой”, а не хлебают позавчерашние щи из кастрюли, как автор. Но это исключение из правила, которому и посвящен День благодарения: праздник обездоленных вчера, сытых сегодня, благодарных завтра. Смысл обряда – в торжестве надежды над бедностью. Первая преобразует вторую в тягловую силу успеха. Достигнув его, мы не без гордости оборачиваемся, чтобы вспомнить, с чего начинался путь. И чем он длиннее, тем почетнее.



Деньги: дикие и домашние

Американские антропологи наконец добрались до богатых. Бедными-то они всегда занимались. Со времен Диккенса, Энгельса и Гиляровского исследователи трущоб живописали нищету, сострадая ее жертвам и обличая ее виновников. В результате мы знаем о бедной части общества больше, чем о верхнем этаже, где пресловутый один процент американцев занимается неизвестно чем, но, видимо, тем, чем и нам бы хотелось.

Аура волнующей тайны всегда окутывала образ миллионера, вынуждая его играть важную и традиционную роль в популярной культуре. Эксцентричный волшебник, он вмешивался в нашу незатейливую жизнь, чтобы ее сперва запутать, потом распутать и уж затем привести к счастливому финалу. Такими мы узнали и полюбили богачей в фильмах Чарли Чаплина и рассказах О. Генри. В Америке миллионеры не злы, а наивны, не высокомерны, а глуповаты, не алчны, а рассеяны, не коварны, а склонны к добру, если автор их ему научит.

В этой картине слишком много мармелада, чтобы она соответствовала нашему веку. Это не значит, что богатых стало меньше. Это значит, что они стали другими, и мы о них почти ничего не знаем.

– Чтобы попасть в число однопроцентников, которым принадлежит одна пятая национального дохода всей страны, – пишут исследователи, – надо зарабатывать не меньше миллиона в год. Но добыть эту сумму легче, чем с ней жить.

Богатые стесняются своих денег и не говорят о них вслух, предпочитая хвастаться купленным по дешевке на распродаже.

– Боясь, что горничная узна́ет, – призналась одна дама с роскошного Ист-Сайда, – я срываю ценник с буханки хлеба за шесть долларов.