Пробуждение

Во время войны (или после?) мы продавали чернику по центу за кружку; но нам было негде тратить деньги, и первое время я не понимала, для чего эти металлические кругляши: на одной стороне листья, на другой – отрубленная мужская голова.

Я стала вспоминать, кто еще собирал чернику, помимо нас. На озере было немного людей даже тогда: правительство эвакуировало всех куда-то в дальние края, но одна семья осталась. Каждый год, когда созревала черника, они появлялись на озере и наведывались в ягодные места, как и мы; они словно возникали из воздуха, пятеро или шестеро, в видавшей виды лодке: на корме отец, лицо в морщинах и жилах, точно сухой корнеплод, мать, похожая на тыкву, с волосами, стянутыми к затылку, и их дети с внуками. Они проверяли, где сколько черники, с бесстрастным, отстраненным видом, но когда они замечали, что мы собираем ягоду, то плыли дальше, неспешно скользя вблизи берега, и исчезали за мысом или в бухте, словно их и не было. Никто не знал, где они жили зимой; но один раз мы увидели двоих детей, стоявших с краю дороги и продававших чернику в консервных банках. Мне только сейчас пришло на ум, что они должны были нас ненавидеть.

Кусты у берега зашуршали: это был Джо, он подошел и присел у меня за спиной. Он сидел на корточках на камне; его кружка была полна только на треть, с листьями и бело-зелеными ягодами.

– Отдохни, – предложил он.

– Через минуту.

Я почти закончила. Было жарко, поверхность озера слепила; на солнце ягоды были такими синими, словно светились изнутри. Падая в кружку, они плюхались как вода.

– Нам надо пожениться, – сказал Джо.

Я аккуратно поставила кружку на камень и обернулась к нему, прикрывая глаза. Мне хотелось рассмеяться, так не к месту прозвучали его слова, к тому же это была, как он говорил, не его тема: все эти официальные обороты, бумажки и клятвы, особенно эта категоричность; и он перепутал порядок – он ни разу не спросил, люблю ли я его, что непременно должно предшествовать такому предложению, чтобы я была готова.

– Зачем? – спросила я. – Мы все равно живем вместе. Нам для этого не нужен документ.

– Я думаю, надо пожениться, – сказал он. – Мы ведь можем.

– Но это ничего не изменит, – возразила я. – Все будет так же.

– Тогда почему не сделать этого?

Он придвинулся ближе, он рассуждал логично, он собирался заставить меня. Я вывернулась, надеясь на чью-нибудь помощь, но Анна с Дэвидом были на дальнем конце острова. Розовая рубашка Анны, в обтяжку, переливалась как флажок на бензоколонке.

– Нет, – произнесла я.

Единственное, что я могла противопоставить его логике. Потому что я не хотела соглашаться только затем, чтобы польстить ему, это было бы жертвой с моей стороны, вопреки моим сомнениям, моему нежеланию.

– Иногда, – сказал он, выдавая слова размеренно и обдуманно, словно вставляя кубики в шаблон, – у меня такое ощущение, что тебе начхать на меня.

– Неправда, – сказала я. – Мне не начхать на тебя.

И повторила это снова, как детский стишок.

Я задумалась: можно ли это считать признанием в любви. И стала прикидывать, сколько денег у меня в банке, сколько времени мне понадобится, чтобы собрать вещи и съехать от него, из этого подвала с глиняной пылью и запахом плесени, где полно монструозных гуманоидных горшков, как скоро я смогу найти новое жилье. Говорят, надо доказывать свою любовь. Если ты действительно хочешь замуж, тогда давай трахаться. Если ты действительно хочешь трахаться, тогда давай поженимся. С этим всегда связано ощущение победы, ты как будто размахиваешь флагом на параде, который проходит в твоей голове.

– Начхать, – сказал он. – Я же вижу.

Он был не столько разозлен, сколько подавлен; это было даже хуже – с его злостью я бы справилась. Он разрастался, становясь чужим, в иных измерениях; начиналась паника.

– Послушай, – произнесла я, – я уже была замужем, и это не сработало. У меня даже был ребенок. – Я выложила козырь, не повышая голоса. – Не хочу снова пройти через это.

Это было правдой, но слова выходили из меня словно механически, как из говорящей куклы с веревочкой за спиной; моя речь, такая гладкая и выверенная, напоминала запись. Я бы всегда могла сказать то, что только что сказала: я пыталась и не справилась, у меня прививка против этого, я на особом положении, я пострадавшая. Это не значит, что я не мучилась, я подходила к этому ответственно, но результат неутешительный. Семейная жизнь похожа на игру в «Монополию» или разгадывание кроссвордов: либо твой ум годится для этого, как у Анны, либо нет; и я доказала, что мой не годится. Мой разум – маленькая нейтральная территория.

– У нас все было бы по-другому, – сказал он, игнорируя мои слова о ребенке.

Когда я выходила замуж, мы заполнили бланки: имя, возраст, место рождения, группа крови. Мы сделали это на почте, так решил мировой судья, где с бежевых стен на нас взирали написанные маслом портреты бывших владельцев. Я вспомнила запахи: клей и влажные носки, и запашок от вчерашней блузки, и минеральный дезодорант недовольной секретарши, и холодок антисептика из других дверей. День был жаркий, и, выйдя на солнце, мы на секунду ослепли; а затем увидели стайку растрепанных голубей, клевавших что-то на истоптанной лужайке за фонтаном. Фонтан был с дельфинами и херувимом, у которого отсутствовала часть лица.

– Вот и все, – сказал он. – Тебе уже лучше? – он обхватил меня за плечи, защищая от чего-то – от будущего, – и поцеловал в лоб. – Ты холодная, – заметил он.

У меня так дрожали ноги, что я с трудом могла стоять, и я ощущала боль, тягучую, словно стон.

– Ну, пойдем, – добавил, – лучше отвезти тебя домой. – Он запрокинул мое лицо, пристально изучая его на свету. – Наверное, я донесу тебя до машины.

Он говорил со мной как с инвалидом, а не с невестой. В одной руке у меня была сумочка или чемоданчик; другую я прижала к себе. Мы прошли через голубей, и они вспорхнули вокруг нас, как конфетти. В машине я не плакала, я не хотела смотреть на него.

– Знаю, это нелегко, – сказал он, – но так будет лучше.

Это можно цитировать. Его гибкие руки на руле. Он повернулся, описав идеальный круг, и сцепление схватилось и закрутилось; двигатель тикал как часы, голос разума.

– Зачем ты делаешь это со мной? – спросила я, теряя самообладание. – Ты все испортишь.

Потом я жалела об этом, как будто случайно наступила на маленького зверька, он был таким жалким: он отрекся, предал то, что я считала его принципами, чтобы спастись – через меня, за счет меня, – и у него ничего не вышло.

Я взяла его за руку; он не убрал ее, только нахмурился, глядя на меня как побитый пес.

– Я не гожусь для тебя, – сказала я.

Мой девиз, напечатанный на свитке как предсказание из печенья. Я поцеловала его в подбородок сбоку. Я тянула время, а кроме того, боялась его: когда я отстранилась, он окинул меня взглядом, полным скрытой ярости.



Мы сидели перед домом, за сеткой; Джо был в песочнице, почти отвернувшись от нас, и набирал большую песчаную горку. Он уже прикончил свой пирог, а мы еще ели. В доме было слишком жарко, нам пришлось палить духовку два часа. У всех были лиловые рты и синие зубы, обнажавшиеся при разговоре или смехе.


– Это лучший пирог, что я когда-либо ел, – признался Дэвид. – Прямо как мама готовила.

Он причмокнул и вскинул голову, изображая телерекламу.

– Да ну тебя, – отмахнулась Анна. – Ты не расщедришься даже на один паршивый комплимент, да?

Дэвид ухмыльнулся лиловым ртом.

– Ой, – сказал он. – Вообще-то, это и был комплимент.

– Иди к черту, – бросила Анна. – Я знаю твою маму.

Дэвид вздохнул и откинулся спиной на дерево, закатив глаза в сторону Джо, ища его поддержки. Но Джо было не до него, и Дэвид возвел очи горе.

– Такова жизнь, – сказал он после недолгого молчания. – Нам нужно основать здесь колонию, то есть сообщество вместе с другими людьми, отделиться от городской ядерной семьи. Это была бы неплохая страна, если бы мы только вышибли гребаных американских свиней, а? Тогда бы у нас мог быть какой-то мир.

Ему никто не ответил; он снял одну туфлю и стал с задумчивым видом чесать пятку.

– Думаю, это просто отмазка, – сказала вдруг Анна.

– В смысле? – уточнил Дэвид подчеркнуто спокойно, словно она перебила его, не дав завершить предложение. – Вышибить свиней?

– Ё-моё, – сказала Анна, – да это пустые слова.

– О чем ты, мля, вообще говоришь? – он словно обижался.

Но она молчала, сидела, обхватив колени, и курила, выпуская дым через ноздри. Я встала и принялась собирать тарелки.

– Меня заводит, когда она так наклоняется, – сказал Дэвид. – Четкая у нее задница. Я большой ценитель задниц. Джо, ты не думаешь, что у нее четкая задница?

– Можешь забирать, – бросил Джо.

Он, все еще злясь, выравнивал песчаную горку, которую построил.

Я высыпала остатки крошек в духовку и вымыла тарелки, окрасив воду красновато-синим, как вены. Ввалились остальные и расселись за столом; они были не в настроении для бриджа и принялись читать детективы и старые номера альманахов «Маклинз» и «Нэшнл джиографик», причем некоторые десятилетней давности. Я читала их все, так что просто взяла свечку и ушла в комнату Дэвида и Анны в поисках других номеров.

Я забралась на кровать, чтобы достать до полки. Там была стопка книг; я сняла ее и поднесла поближе к свечке. Сверху лежали романы в бумажных обложках, обычное чтиво, но под ними оказалось кое-что, чего я там совсем не ожидала увидеть: коричневый кожаный фотоальбом, который должен был валяться на городской помойке вместе с нетронутыми свадебными подарками мамы – потускневшей серебряной посудой и кружевными скатертями, – и альбомы, в которых мы рисовали, когда шел дождь. Я думала, она их выбросила; мне стало интересно, кто принес их сюда, кто из них.

Альбомов было несколько; я уселась на кровать и открыла первый попавшийся, с таким чувством, словно открываю чей-то личный дневник. Это был альбом брата: взрывы красным и оранжевым, солдаты, разрывающиеся в воздухе, самолеты и танки; в то время он, наверное, ходил в школу и знал достаточно, чтобы рисовать маленькие свастики на боках армейских машин. Дальше были летающие люди с капюшонами, как в комиксах, и исследователи другой планеты – он часами разъяснял мне эти картинки. Лиловые джунгли, которые я забыла, зеленое солнце с семью красными лунами, животные с чешуей, и гребнями, и щупальцами; и растение-людоед, заглатывавшее неосторожную жертву, изо рта которой выходил пузырь, похожий на жвачку, со словом «ПОМОГИТЕ». Другие исследователи спасали напарника, используя свое оружие: огнеметы, пистолеты с раструбами, лучевые пушки. На заднем плане виднелся их космический корабль, пестревший приборами.

Следующий альбом был моим. Я внимательно просмотрела его, выискивая что-нибудь такое, в чем могла бы узнать себя: откуда я пришла или где свернула не туда; но в альбоме совсем не было рисунков, только вклеенные иллюстрации, вырезанные из журналов. Это были фотографии разных «леди»: с банками моющих средств, за вышиванием, они улыбались, демонстрируя туфли на шпильках с открытым мыском и нейлоновые чулки с темными швами, а еще – шляпки-таблетки с вуалью. Леди – это тот образ, который ты одевала на Хеллоуин, когда не могла придумать ничего лучше, а быть привидением не хотелось; а еще ты прибегала к нему в школе, когда тебя спрашивали, кем ты хочешь быть, когда вырастешь, и ты говорила: леди или мамой – и то, и другое было безопасно; и это не было ложью, я действительно хотела этого. На некоторых страницах были женские платья, вырезанные из почтовых каталогов, одни платья.

Я открыла другой альбом: тоже мой, более ранний. Там были рисунки ярко раскрашенных пасхальных яиц, по одному и кучками. Некоторые были с человекообразными кроликами, залезающими на них по веревочной лестнице; кролики, по-видимому, жили в яйцах, поскольку сверху на них были дверцы, и кролики могли втянуть за собой лестницы. Там имелись яйца и поменьше, соединенные с большими мостиками, – это были нужники. Страница за страницей были изрисованы яйцами и кроликами, травой и деревьями, нормальными и зелеными, с цветами вокруг них, и на каждом рисунке в верхнем правом углу светило солнце, а в левом на том же месте – луна. Все кролики улыбались, а некоторые надрывно смеялись; несколько кроликов ели мороженое, восседая на пасхальных яйцах. Никаких монстров, войн, взрывов, никакого героизма. Я совершенно не помнила, чтобы рисовала эти картинки. Я разочаровалась в себе: «по-видимому, в детстве я была гедонисткой», – подумала я, и весьма заурядной, не увлеченной ничем, кроме внешнего благополучия. Но, возможно, это было мое видение Рая.

Кто-то вошел в комнату у меня за спиной. Это был Дэвид.

– Эй, леди, – сказал он, – что ты делаешь в моей постели? Ты клиент или как?

– Извини, – попросила я.

Я положила фотоальбом обратно на полку, но альбомы с рисунками забрала к себе в комнату и засунула под матрас – я не хотела, чтобы друзья увидели их.





Глава одиннадцатая




Ночью Джо не поворачивался ко мне – он не собирался мириться. Я провела пальцами по его волосатой спине, давая понять, что хочу перемирия, чтобы наши границы вернулись на прежнее место, но он оттолкнул меня, недовольно что-то промычав, и я оставила его в покое. Я устроилась поудобнее и постаралась отключиться от мыслей о нем: он был в кровати всего лишь чем-то случайным, вроде рюкзака или большой репы. Как говорил отец, есть разные способы ободрать кошку; меня это озадачивало – я не понимала, зачем кому-то обдирать кошку хотя бы одним способом. Я уставилась в стену и стала вспоминать поговорки: как ты со мной, так и я с тобой; жениться впопыхах – жить в грехах; меньше слов, больше дела – расхожая мудрость, от которой нет никакой пользы.

За завтраком он игнорировал меня, как и остальных, склонившись над своей тарелкой и отвечая сквозь зубы.

– Что это с ним? – спросил Дэвид.

Он отпускал бороду, появилась бурая поросль на подбородке.

– Тихо ты, – сказала Анна.

Но при этом взглянула на меня вопросительно, возлагая на меня ответственность за разлад, в чем бы ни была причина.

Джо вытер рот засаленным рукавом рубашки и вышел из дома, не позаботившись придержать сетчатую дверь на пружине.