Зима

(Семья.)

Ребенок стучит в дверь, такую холодную, что его кулак примерзает к ней при каждом ударе, и ребенку приходится отрывать кулак, чуть ли не сдирая кожу с руки, и трудно сказать, услышал ли кто-нибудь стук, ведь если стучишь по льду, звук растворяется в воздухе.

Но потом вдруг раздается ужасный оглушительный грохот. Ребенок поднимает голову и видит в небе сотню трясущихся гигантских дверных ключей, высеченных изо льда.

— Уходи, — говорит ледяной голос.

— Скажите, пожалуйста, хозяину или хозяйке этого места, что я уже целую вечность блуждаю в снегу, — говорит ребенок.

— Возвращайся, когда умрешь, — говорит ледяной голос.

— И попросите, пожалуйста, его или ее выделить мне теплый уголок, — говорит ребенок, — и дать мне чего-нибудь поесть и попить, пока я не найду дорогу.

Ледяная дверь вздыхает глубоко, словно ураган. Потом что-то подбирает ребенка, поднимает за плечи ледяными пальцами с рядами зубов, похожих на акульи, которые насквозь протыкают шерстяное пальтишко, сдирая и обжигая кожу вокруг шеи. Потом оно тащит ребенка вниз по студеному темному лабиринту со скоростью смерти.

(Ой.)

Не бойся. Ребенок проносится по этому подземному миру, словно горячая кровь по жилам остывшего мертвеца, который заблудился в снегу, а их там миллионы, и ребенок проходит сквозь них всех, словно теплая кровь, и видит при этом чистый зеленый цвет — рождественскую зелень самого яркого оттенка, ведь зеленый — не только летний цвет, нет, зеленый — это ей-богу и зимний цвет.

(Правда?)

Из него состоит земля. Зелень. Мох, водоросли, лишайник, плесень. Всё на свете было такого цвета, пока не появились цветы, это цвет первых деревьев, у которых вместо листьев были иголки, деревьев, которые росли в первом промежутке между холодом и теплом…

(что такое промежуток?)

Промежуток — это короткая пауза. А рождественские ели — родственницы тех первых изначальных зеленых деревьев, и они росли еще до того, как мир решил придумать все другие цвета. Зелень остролиста оттеняет красноту ягод.

(У деревьев есть семьи?)

Да. И ребенок из этой истории бог весть откуда почерпнул следующий любопытный факт: как тебе известно, верифицируемая истина состоит в том, что, по счастливой случайности, зеленый цвет легче всего стереть, когда люди фотографируются или снимаются на видео, ведь если наложить изображения на голубой или зеленый фон, то их легче будет вырезать и позже соединить, чтобы казалось, будто они находятся в каком-то другом месте — скажем, на ковре-самолете или просто парят в космосе, как астронавты.

(Да.)

Вот о чем думает ребенок, перед тем как пальцы с ледяными шипами ослабляют хватку и ребенок грудой падает на пол, холодный, как мясницкий стол, и…

(что такое мясницкий стол?)

Позже объясню. Напомни мне. А теперь представь себе ребенка, тоненького, как травинка, перед великим богом подземного мира, восседающим на своем ледяном троне, богом, обе руки которого похожи на массивную автоматизированную витрину ледяных выкидных ножей.

(Ой.)

Ребенок встает, расправляет и отряхивает пальтишко, раздраженно цокает языком и нащупывает ряды дырочек, оставленных ледяными зубами там, где они проткнули шерсть.

Затем бог говорит.

— Еще живой? — спрашивает он.

Ребенок выдыхает через нос, чтобы на холоде были видны клубы пара. Потом он корчит богу гримасу, словно говоря: «Что, не видно?»

— Ну и ну, — говорит бог. — Живчик.

— Что-то зябко здесь, — говорит ребенок.

— Ты называешь это зябко? — говорит бог. — Я бог холода. Это пустяки. Я покажу тебе, что значит зябко. И перестань это делать.

— Что делать? — спрашивает ребенок.

Бог показывает на ноги ребенка.

Ребенок тоже опускает глаза. Его ступни уже пропали из виду. Они стоит по щиколотку в воде. Ребенок проваливается сквозь тающий пол.

С каждой секундой пол вокруг ребенка все сильнее растапливается.

— Перестань, я сказал, — говорит бог.

Ребенок пожимает плечами.

— Но как? — говорит ребенок.

Бог в панике. Он не справляется с собственным скользящим троном. Бог крутится на нем в самом начале большого ледяного чертога.

— Прекрати сейчас же! — орет бог.




Посреди ночи колокол деревенской церкви пробил полночь.

Опять?

Но полночь уже давно миновала. Разве нет?

София встала и спустилась вниз.

Девушка, которую привез с собой Артур, сидела за кухонным столом. Она уже съела половину яичницы-болтуньи.

— Не хотите? — спросила девушка.

Она сказала это тихо, словно боясь кого-то разбудить, хотя рядом с кухней никто не спал.

София отказалась. Она встала в дверях и посмотрела в сторону раковины, где лежала на боку немытая сковородка.

Девушка проследила за ее взглядом и вскочила.

— Сейчас помою, — сказала она.

Она помыла сковородку, так же аккуратно и бесшумно. Затем поставила ее на нужное место, даже не спрашивая куда.

София кивнула.

Она повернулась в дверях и вернулась в постель.

Залезла под одеяла.

Склонила голову на плечо.

Чуть раньше, как только сочельник перешел в первый день Рождества, она слушала у окна далекий колокол деревенской церкви, пробивший полночь. Ночь была тихая и нехолодная, ветер дул в эту сторону и доносил звуки колокола. После грозы намечалось теплое начало Рождества, и пейзаж без инея и холода выглядел хоть и зимним, но не величавым. Колокол звонил как-то приземленнее, чем должен был бы звонить в идеале в такую свежую и холодную зимнюю ночь, как сегодня. «Мертва! Мертва! Мертва!» — звонил колокол. Или, возможно: «Голова! Голова! Голова!» На деревенской церкви был всего один колокол, так что он не мог сыграть мелодию. Ей показалось, что он звучал так, будто кто-то под спудом воспоминаний стучал топором по камню, но этим можно разве что затупить хорошее лезвие.

Тем временем голова, резвясь на кромке раскрытого окна, сама с собой играла в игру «внутри-снаружи» под равномерный звон колокола.

Со вчерашнего дня голова потеряла часть своих волос и казалась замызганной. Но улыбалась она безмятежно, как чеширский кот, и закрывала от удовольствия глаза в том месте, где наружный воздух сталкивался с теплотой комнаты, раскачивалась, точно маятник, напрягалась в ожидании порывов ветра и усаживалась к ней на запястье, будто послушная хищная птица, когда София закрывала окно, а затем позволяла уложить себя на подушку рядом с ее собственной головой.

Чтобы усыпить голову, София рассказала ей рождественскую историю.

Женщине является ангел. Затем женщина ждет ребенка. Мужчина — не отец ребенка, которого должна родить женщина, но очень хороший человек и идеальный отец семейства. Он усаживает женщину на осла и увозит ее за много миль в многолюдный город, поскольку правитель велел провести перепись. На постоялом дворе нет комнат. На постоялом дворе нет комнат, а младенец вот-вот родится.

Владелец постоялого двора предлагает супружеской чете место, где обычно содержится скотина. Ах да, звезда, она забыла про звезду. Так люди узнают и приходят навестить ребенка в яслях — младенца Девы Марии, и София затягивает для головы песню, но она настолько выходит за пределы ее диапазона, что вместо этого она поет песню об ослике.

Потом она рассказывает голове о Нине и Фредерике — дуэте, который первоначально спел песню об ослике. Они были иностранцами, довольно эффектными, вероятно, кто-то из них был австрийским или скандинавским аристократом. В свое время это был шлягер.

Голова серьезно и внимательно слушала рассказ о родах, рассказ об ослике и имена иностранных поп-звезд. Она мягко каталась туда-сюда по подушке, пока София пела о колоколах, вызванивавших слово «Вифлеем».

Затем голова бросила на нее особый благодарный взгляд, после чего, словно по волшебству, лишилась всякого выражения и превратилась в бесцветную матовую статую, похожая на лицо каменного древнего римлянина с пустыми глазницами.

На подушку полукругом выпали оставшиеся волосы. София собрала их и положила густые пучки на тумбочку. Обнажившаяся макушка головы, которую до этого прикрывали волосы, была очень бледной и нежной, как родничок младенца. Поэтому София встала и нашла большой носовой платок в глубине выдвижного ящика для носовых платков. Она обвернула макушку головы, чтобы та не замерзла без волос. София вернулась в постель и выключила ночник. Плешивая голова улыбалась ей и светилась в темноте в этом своем новом тюрбане, словно подсвеченная Рембрандтом, словно Рембрандт написал Симону де Бовуар в детстве.

Теперь София лежала в постели, ощущая вес спящей головы и думая о том, как ее будет тошнить, если она когда-нибудь снова съест что-нибудь такое же жирное, как яичница-болтунья, особенно приготовленная на сливочном масле, как это сделала девушка.

Хотя, возможно, стоило бы вновь испытать тошноту, ведь, помнится, в этом есть определенное удовольствие, анархическая сила очищения, один из тех пороговых моментов, когда тебе так хреново, что смерть предпочтительнее жизни, но при этом ты еще получаешь возможность торговаться с властями предержащими о том, жить тебе или умереть.

София блуждала между сном и явью, держала в руках голову и в полудреме грезила о множестве безголовых шей, обезглавленных каменных торсов, обезглавленных мадонн, младенцев Иисусов с отсутствующими головами, с шеями или половинами голов. Затем в памяти всплыли святые с отколотыми головами на рельефах, высеченных на купелях и так далее, торчащие шеи с отбитыми всеми остальными частями в церквях, разгромленных в период Реформации с какой-то самодовольной яростью, во имя какой-то нетерпимой идеологии. В мире всегда проявляется яростная нетерпимость, когда и где бы ни вершилась история, подумала София, и эта нетерпимость всегда обрушивается на голову или лицо. София вспомнила о сожженных, соскобленных ликах средневековых святых на деревянных алтарных ширмах в сотнях церквей — вроде той, чей колокол звенел над полями в это Рождество,

мертва,

голова,

которые были, пожалуй, еще прекраснее благодаря причиненному им ущербу, сочные красные и золотые цвета фонов с королевскими лилиями, сочно написанные ткани текучих одежд под тем местом, где должна находиться голова или лицо, детально прорисованные предметы, которые они держали в руках, демонстрируя, какого святого или апостола должна была изображать каждая фигура (потир, крест, крест другой формы, книга, нож, меч, ключ), ведь люди, хотевшие их уничтожить, никогда не обрушивались на предметы или сердца. Под золотыми нимбами, там, где должны быть лица, — подобия масок, но при этом, как ни парадоксально, все маски словно сняты — лишь чернеет обугленная древесина.

Это должно было служить предостережением. «Взгляните, из чего на самом деле сделаны ваши святые». Это доказывало, что всякий символизм можно уличить во лжи, что все, перед чем ты преклоняешься, окажется всего-навсего сожженным материалом, разбитым камнем, как только столкнется с одной из форм дубины.

Но это работало и от противного. Эти оскверненные святые и статуи были больше похожи на свидетельства долговечности, а не разрушения. Они служили доказательством нового состояния прочности — загадочного, безглавого, безликого, анонимного.

Спящая голова отяжелела у Софии на плече.

Она посмотрела на нее, будто на собственного рождественского младенца, поскольку теперь, оставшись без волос, голова стала похожа на младенческую, как бы вернувшись в новорожденное состояние. Да, она спала, как дитя (хотя и вовсе не как младенец Артур, который был верещащей и страшащей темной ночью души. Возможно, она была бы другим человеком, будь ее собственный ребенок хоть чуточку таким же, и, возможно, сам Артур тоже). На щеку упала ресница, затем еще одна, и между падениями каждой крохотной реснички новорожденная планета все заметнее тяжелела, до боли прижимаясь к ее лопатке, хотя и не придавливая ее, поскольку София вдруг резко приподнялась (а все так же крепко спящая голова перекатилась, словно сваренное вкрутую пасхальное яйцо, через ее руку и по ее боку скатилась в выемку возле бедра) от внезапной мысли:

«Где эта девушка, которую привез сюда Артур, взяла яйца, которые она потом пожарила?»

В холодильнике не было никаких яиц.